Я убедился, сказал Август, палач и жертва едины только в смерти. В жизни же существует четкое разграничение... С момента рождения... Целые семьи, целые нации, народы, государства... Вот в чем главная мерзость... Дышащая, поглощающая пищу, размножающаяся жертва, готовая в любой момент умереть и доживающая до глубокой старости... Жертва-праотец, жертва-производитель, она порождает особей, которые твердо знают, как остры и беспощадны клинки у палача, но не знают совершенно, какой у палача хрупкий, легко ломающийся хребет... Как приятно его перебить... Как легко он распадается на отдельные позвонки... И какими не плотоядными, блестящими, а осмысленными и даже умными, полными философского раздумья становятся у палача глаза в те короткие мгновения... Так пусть же теперь умирают палачи, профессор, ибо каждый удар по позвоночнику на короткие предсмертные мгновения превращает их в ясные, добрые души... Ваша библейская цифра станет возрастать чрезвычайно и приблизится к заветной черте.
Если вы после армии поступите в Свердловский университет, сказал профессор, я дам вам записку к одному человеку... Весьма уважаемому... Он вам поможет... Хотите, я сейчас напишу записку... Только частным образом... Передадите частным образом.
Если вы после армии поступите в Свердловский университет, сказал профессор, я дам вам записку к одному человеку... Весьма уважаемому... Он вам поможет... Хотите, я сейчас напишу записку... Только частным образом... Передадите частным образом.
Не надо, тихо сказал Август, я готовлю себя к другой карьере...
Жаль, вздохнул профессор и вдруг пристально посмотрел Августу прямо в глаза, у таких, как вы... и, может, как я, наряду с легкими должны быть жабры... Когда становится трудно добывать кислород из воздуха, можно было б добывать его из воды... Образ нелепый, поэтический, а не научный... Я ведь перевожу немного... Даже плохой поэт хоть раз да попадет в точку, в отличие от плохого ученого... Есть интересные слова одного забытого сочинителя... В общем-то забытого законно... Половое влечение родственно жестокости... Все рожденное от женщины должно умереть... Пусть они полемичны, неопрятны с точки зрения нашей среднеевропейской морали, но в них есть красота древнегреческого мироощущения, способного любоваться пластикой трагедии, например пластикой кровосмешения, так что забываешь о сути и этим побеждаешь страдания...
Профессор говорил бы еще долго, но в это время застучали в кухонное окно, выходящее на лестничную площадку, и чье-то лицо прильнуло к стеклу.
Это культурник, недовольно сказала Сашенька, дядя Федор... Чего ему надо?..
Она встала и открыла дверь.
Записку получила? тяжело дыша, спросил дядя Федор, видно, он торопился и прыгал по лестнице через ступеньку, несмотря на хромоту. Мать же утренним поездом привозят... Давай одевайся...
Я не могу, сказала Сашенька, я приду к ней завтра... Или, в общем, когда разрешат свидание... В четверг приду...
Мать сильно огорчится, почти просил дядя Федор, сердце у нее пошаливает... Ее беречь надо...
А у меня болен муж, твердо и при всех сказала Сашенька, я не могу его оставить одного...
Она подошла и обняла Августа, прижалась щекой к его колючей, обросшей щетиной щеке.
Дядя Федор некоторое время смотрел растерянно, потом улыбнулся, шагнул и протянул Августу пятерню.
Очень приятно, сказал он, широко улыбаясь, примите поздравления... И Катерина, Сашина мать, будет рада... Оно, конечно, неожиданность... Но в наше-то время... Теперь не советуются, и оно к лучшему... Сердце у Саши не то чтобы грубое, а скорей принципиальное... Отец ее был партийный комиссар, она в него в смысле интересов государства, даже если нарушения исходят от родной крови... Я ее не осуждаю... И Катерине сказал: так оно к лучшему... Ты ошибку совершила в том смысле, что народное добро присвоила, искупить надо... Она поняла... А мы тоже за государственные интересы и за народное добро кровь на фронте лили... Так что ты не сомневайся, Саша, что мать на тебя в обиде, повернулся он уже к Сашеньке, она тебя любит сильно и мужа твоего любить будет... А от меня тоже личное поздравление... Тут он спутался окончательно и притих.
Это что за поезд? спросил вдруг Август, отстраняясь от Сашеньки и поднявшись. Львовский?
Он, сказал дядя Федор.
Тогда мне спешить надо, заторопился Август, собраться и с людьми рассчитаться... Вещи в гостинице...
Далее все произошло быстро, лихорадочно, нелепо. Сашенька тоже заторопилась, скорей механически, не думая ни о чем, кроме как о том, чтоб помочь любимому, который так спешил, что не попадал в рукав шинели. Она помнит, как вместе с ним бежала к гостинице, а была ли при этом ночь, или уже рассветало, полнолуние ли бушевало на полную силу, или робкое небесное тело терялось в метели, и какие прочие явления тревожили небо на это Сашенька не обращала внимания, но, очутившись на перроне, она, словно разом ударившись обо что-то грудью, остановилась и огляделась. Грудь ее действительно болела, как при сильном ушибе, и вокруг нее, и в небе, и на железнодорожных путях была тревога, горели низко, освещая шпалы, огни, пахло углем, а тучи, звезды и месяц, не полный, круглый, однако довольно увесистый, все это вместе беспрерывно создавало разные причудливые картины, меняясь местами, то исчезая, то появляясь, и в каждой картине был смысл и порядок, Сашенька догадывалась о том, но вследствие кратковременности каждой небесной картины порядок этот охватить нельзя было, и потому все казалось случайным хаосом. Это-то несовершенство зрения и создавало тревогу, усиливающуюся в Сашенькином сердце.