Мне десять лет прибавили к жизни моей. Мне семьдесят пять уже, скоро помирать собирался, а теперь вынужден еще десять лет жить, чтоб приговор не нарушить...
Все смеялись. Странно, что уныния в камере не было, несмотря на большие сроки. Приговоры были очень суровы и выносились совершенно за пустяки, так что людям это казалось детской игрой. Если бы просто убивали, как делали немцы, или сразу бросали в концлагерь, то все было бы страшно, но поскольку здесь буква закона все ж соблюдалась надо было давать показания, подписывать бумаги, то поначалу все выглядело смешно.
Меня с Леонидом Павловичем привели на суд вместе. Судила тройка: судья и два заседателя. Я искал глазами красивую адвокатшу, которая обещала меня защищать, но ее не было. Прокурора тоже не было. Судили нас обоих как политических и обвинили в антисоветчине и национализме. Основным обвинением был спектакль о раскулачивании и моя пьеса «Рубль двадцать». Вызвали свидетельницу, старую артистку театра. О Леониде Павловиче она говорила только хорошее. Обо мне сказала похуже, будто до работы в театре я служил в селе полицаем. Я возразил: немцы хромых в полицаи не брали. Но один заседатель заметил: бывали и хромые предатели. Второй свидетельницей была Леля Романова. Я, как увидел ее, сразу засопел и забыл, где нахожусь. Моя партнерша по премьере выглядела очень хорошо, одета модно, со свежим лицом сладко поспавшей и поевшей женщины. Как позже выяснилось, Витька, летчик ее, не объявился и жила она первоначально с полковником танковых войск, а когда его часть ушла на запад с военным доктором из госпиталя инвалидов Отечественной войны. Судья задал Леле вопрос:
Что вы можете сказать о Семенове?
Ответила:
Хороший человек, остался в городе из-за слепой сестры, не мог бросить ее. В театре работал, чтоб не уехать в Германию.
На вопрос обо мне сказала:
Честный, отзывчивый парень. И рассказала о случае с советскими военнопленными, который наблюдала.
В последнем слове подсудимого Леонид Павлович сказал:
Виноват, что играл в спектакле, и еще виноват в том, что остался жить. Нужно было повеситься. Жить было необходимо из-за слепой сестры. Но за всеми моими действиями идеологической платформы не было.
Дали последнее слово мне, но я думал о Леле и потому молчал. Судья спросил:
Подсудимый, вы отказываетесь от последнего слова?
Я ответил:
Да.
Но тот заседатель, который говорил о хромых предателях, задал мне вопрос:
Чубинец, почему вы родину не защищали?
Я хромой, говорю, к военной службе непригодный.
Но руки у вас есть, говорит заседатель, в горло немцу вцепиться могли.
Р у к и у ме н я сл а б ые, го во р ю, хрящ не пе р е давл ю.
Тогда зубами в горло.
А я брезгливый, говорю, чужое горло в свой рот взять не могу.
Вдруг от тоски по Леле во мне какая-то веселая злобность проснулась. Ведь самоубийцы тоже разные бывают: одни веселятся перед концом, другие плачут. А конец вскоре наступил. Суд ушел на совещание. Через три-четыре минуты вышли и объявили приговор: Семенов десять лет усиленного режима в северных лагерях, Чубинец семь лет легкого режима в местном лагере. Однако, когда отправляли эшелон в лагерь дальнего северного поселения, почему-то вместе с Семеновым вызвали и меня. Ехали до места назначения две недели в общем вагоне с уголовниками. Правда, после суда нам разрешили свидание с близкими. Слепую сестру к Леониду Павловичу привела соседская девочка. Сестра была старше Леонида Павловича на двенадцать лет и когда узнала, какой у него срок, то очень плакала и сказала:
Я тебя больше не увижу.
Свидание длилось три минуты, и, кто знает, может, она его действительно видела в тот момент вполне ясно маленьким красивым хлопчиком, а себя видела невестой, которой была еще до слепоты. Ко мне на свидание приехала из села тетка Степка. У Степки тоже было горе: ее окруженца арестовали. Военный доктор дал в госпитале заключение, что с той осколочной раной, какая была у окруженца, вполне можно было пройти тридцать километров, расстояние, на которое от места ранения окруженца в то время отступили советские войска. Мое свидание длилось дольше, чем у Леонида Павловича, может, потому, что приговор мне был мягче и за семь-восемь минут тетка Степка успела сообщить и хорошую весть: от Миколы Чубинца, ее мужа, получено письмо с фронта и теперь, раз уж окруженца не вернешь, надо ждать Миколу. Тетка Степка в нашей семье была самая практичная, недаром еще до коллективизации она уехала на комсомольскую стройку. Я со Степкой из заключения переписывался, а потом вдруг застопорило. То ли мои письма перестали доходить, то ли она не отвечала.
Подсудимый, вы отказываетесь от последнего слова?
Я ответил:
Да.
Но тот заседатель, который говорил о хромых предателях, задал мне вопрос:
Чубинец, почему вы родину не защищали?
Я хромой, говорю, к военной службе непригодный.
Но руки у вас есть, говорит заседатель, в горло немцу вцепиться могли.
Р у к и у ме н я сл а б ые, го во р ю, хрящ не пе р е давл ю.
Тогда зубами в горло.
А я брезгливый, говорю, чужое горло в свой рот взять не могу.