Наконец привезли нас в Киев, поместили в бывшей школе на Львовской улице. Вокруг забор с колючей проволокой. Пересыльный лагерь. Пробовал говорить: я хромой, их бин кранк как хромой сказать по-немецки, не знал, но ведь без слов видно. Однако не смотрят, не слушают. Нас, мужчин, поместили сверху, женщин на нижнем этаже. Хотел с Ольгой поговорить, не пускают. Внизу в охране были русские женщины в черной форме СС. Одна, помню, толстая, злая. Что делать? Сел в уголке, обхватил голову руками, как делает человек, когда он хочет свои мысли, словно телегу, завязшую в грязи, подтолкнуть. Однако мысли мои так и остались завязшими в бесполезном мозгу. В таких случаях у человека только на свой мозг и надежда, авось сквозь него спасительная мысль проедет. Давил голову руками, давил, ничего не выдавил, только устал умственно и физически. От усталости задремал. Вдруг чувствую, кто-то меня за плечо. Открываю испуганно глаза Ольга. Палец ко рту своему приложила молчи. Было темно, и в пустом, без парт, классе, где меня поместили, все мои соседи по несчастью спали. Ольга показывает мне на дверь. Тихо вышли в коридор. Она шепотом говорит:
Водку давай.
У меня с собой та самая бутылочка, четвертиночка была, которую после премьеры мне Леля Романова подарила. Я этой бутылочкой уже пользовался. Губа, рассеченная нагайкой, не проходила, видно, инфекция попала, гноилась губа, и Ольга помогала мне в вагоне компресс прикладывать.
Ты что, говорю, водка мне для компрессов нужна.
Давай, не разговаривай, нетерпеливо шепчет Ольга, я договорилась. Немец за водку нам бежать разрешит. Давай быстрей, пока он дежурит.
Схватила водку и исчезла. Я стою и слышу, как сердце мое стучит. Минут через десять появляется Ольга, уже в кожухе. Накинулась на меня шепотом:
Чего ж ты торчишь, как истукан? Почему не оделся?
Пробрался я в свой угол, взял бушлат, который носил вместо пальто, взял рюкзак. Ведет меня Ольга в какую-то комнату. Вся комната в партах, сложенных одна на другую. К окошку не добраться. Начали мы осторожно парты растаскивать, а сердце стучит не переставая. Наконец протиснулись к окну. Окошко маленькое видно, подсобка. Я говорю Ольге:
Ты в окошко не пролезешь. Сними кожух или хотя бы фуфайку из-под кожуха. Застрянешь все погубишь.
Она не хочет. Заспорили мы. Все-таки фуфайку сняла.
Давай, говорит, стекло выдавливай.
Я говорю:
У тебя кожух, а у меня бушлат тонкий, порежусь. Ты выдавливай.
Нет, ты. Ты мужчина.
Ладно, говорю, постараюсь. Как выдавлю, подождем. Если не прибегут, полезем.
Нажал плечом. Оконная рама крепкая, держит. Нажал сильней держит. Нажал изо всех сил. Зазвенело. Сердце стучит, его не уймешь, а дыхание как ни стараюсь унять, все равно дышу громко. Однако за окном тишина. Выскочили мы и к забору. Ольга говорит:
Ты меня подсади, а я тебе с забора руку дам.
Я говорю:
Лучше ты меня подсади, я хромой, могу не выдержать твоей тяжести, а руки у меня покрепче ног, с забора я тебя скорей втяну наверх, чем ты меня.
Нет, ты подсади. Ты мужчина.
Тут уж сильней заспорили, забылись совсем, с шепота на голос перешли. Вдруг слышим шаги. Ольга сама мне на плечи забралась, изловчилась, я и опомниться не успел, как она бух через забор, руку мне не подала, а шаги совсем близко. Заметался я и со страху сам в дежурку деревянную вбежал, как зверь сам в загон. Но в дежурке никого. На столе ручка школьная и школьная чернильница-невыливайка. От страха сел за стол. Думаю: сердце стучит громко, мое сердце меня и продаст. Сколько так сидел, сердцем стучал не знаю. Светло за окошком дежурки стало. Смотрю: девочка лет десяти с улицы в окошко дежурки заглядывает.
Дядя, говорит, хотите бежать? Тогда дети все понимали.
Да, говорю, хочу.
Шестая доска от дежурки на одном гвозде.
Шестая доска от дежурки на одном гвозде.
Не знаю, что за девочка и откуда она это знала. Сижу, в глазах рябит, и от страха до шести посчитать не могу. Но девочка, к счастью, с другой стороны забора с улицы доску отодвинула. Вылез я.
Вы раненый? спрашивает. Это по поводу моей хромоты.
Спасибо, говорю, тебе, спасительница.
А она мне:
Быстрей идите. К Днепру идите, к железной дороге нельзя.
На Днепре был уж лед, а поверх льдин вода. Ни на лодке, ни пешком не пройти. Пошел берегом. Долго шел, из сил выбился, но шел. Вдруг впереди смотрю: спина, вся мелом испачканная, Ольга. «Ах, думаю, сука, гадина!» Хоть и хромой, но нагнал ее. Ничего не говорю, молча рядом пошел. Идти тяжело: дорога мокрая, вязкая. У Ольги сапоги, а у меня бурки, воду пропускают. Вышли мы из Киева, Ольга оправдываться начала:
Я думала, немцы заметили.
Тут я ей и выложил, что приготовил.
Ах, говорю, сука ты, гадина!
Ольга отвечает:
Сейчас не время ругаться. Надо до ближайшего села дойти и выбрать хату получше.
Вошли в село, нашли хату, приняли нас. Положили на солому, чтоб вшей не принесли, но Ольгины сапоги и мои бурки женщина в печи высушила. Под утро просыпаемся от стрельбы, сидим, как перепуганные щенки, друг к другу прижавшись, но заходит хозяйка и говорит:
Спите, детки, это немцев побили за селом.