Услышав, что три других легионера вернулись, Марчетти пожелал знать, можно ли считать противником всякого, кто появится с запада. Он был взбешен оттого, что Бек так бестолково проинструктировал поисковую партию. Ведь в темноте легионеры могли принять своего за врага. Бесславное будет возвращение, если они перестреляют друг друга. Препротивная операция вообще. Риск большой, в случае успеха – никаких лавров: двадцать его лучших ребят против одного террориста и девчонки. Ловить их – дело полиции, это оскорбление – бросать оперативный отряд Иностранного легиона против такой мелюзги. Вообще, вся операция ведется из рук вон плохо, и только Бек во всем этом виноват. Почему он не послал своих людей охранять дом до их приезда? Хитроумная засада – дело прекрасное, никто не спорит, но ведь служил же этот болван в армии и должен знать, что место предполагаемого покушения необходимо заранее досконально изучить. Нельзя вводить в действие войска в последнюю минуту, даже самые отборные, когда не все ясно и тебя могут ждать любые неожиданности.
Бек промок насквозь, по лицу текли струйки воды, но он позабыл про дождь. Молчание Сайкса бесило его: он подозревал, что Сайкс втайне посмеивается над его неудачами. Разве он виноват, что из-за дождя так рано стемнело, что у грузовика спустил баллон, что телохранители Иньесты проявили непростительную беспечность. Бек знал, какими непреклонными могут быть его шефы. Все решал успех дела. А им только бы выйти сухими из воды; он так и видел, как они спешат почтительно напомнить monsieur le ministre [69] , что ответственность за выполнение операции целиком и полностью была возложена на комиссара Бека, вопреки их совету. И Бек отлично понимал, что козлом отпущения в этой истории сделают его. А этого он больше всего боялся.
Марчетти прервал его мысли, раздраженно спросив, неужели его людям придется мокнуть под дождем всю ночь. Бек ответил в сердцах – все может быть. И хотел было добавить, что не пришлось бы, будь его легионеры более меткими стрелками, но, вспомнив собственный неудачный выстрел, прикусил язык. Если дождь поутихнет, с помощью прибора ночного видения, может быть, все-таки удастся обнаружить беглеца.
От отчаяния Ева сжалась в комок. Она услышала стрельбу сразу после того, как стемнело. Но потом все стихло – только по дороге медленно прополз грузовик. У нее стучали зубы, она крепче сжимала их, но тогда начинала трястись голова. Несколько раз в течение ночи она забывалась сном, а когда просыпалась, тело у нее было как деревянное, и она чувствовала себя глубоко несчастной. И дело было не только в том, что надо ждать Брука, несмотря ни на что, – она не могла заставить себя собраться с мыслями и решить, что же все-таки делать дальше.
Достала часы, положила на ладонь и никак не могла разглядеть стрелки – так дрожала рука; только потом сообразила, что часы лежат циферблатом вниз.
– Без десяти четыре, – прошептала она едва слышно и посмотрела на небо: не прояснилось ли.
Пока она спала, дождь кончился, и теперь в тучах стали видны просветы. Над горами по ту сторону долины слегка забрезжило.
Где-то пониже ее убежища что-то тихо прошуршало. Ева замерла, вся обратившись в слух – только сердце бешено колотилось. Опять прошуршало. Как будто рядом притаился какой-то зверь. Ева медленно расстегнула молнию висевшего на груди кармашка и сунула туда руку. Она уже несколько раз на протяжении ночи, услышав подозрительный шорох, вынимала «люгер». Сейчас трудно было понять, что это шуршит. Как будто кто-то тянул по земле что-то тяжелое и время от времени останавливался передохнуть. Затеплилась надежда и тут же погасла – шорох доносился не с той стороны.
Соблюдая предельную осторожность, Ева медленно поползла на звук. В темноте она не заметила куста, и хвоя больно уколола ей глаз.