Я привыкла к тому, что моя жизнь делится на две части: в одной я живу, а в другой только отбываю положенное время и зарабатываю право на первую. А Дмитрий увлекал меня дальше и дальше за собой в прошлое, где не было очередей, пошлостей, суеты, он рассказывал вдохновенно и умело, и я с радостью чувствовала, как подчиняюсь и верю этому кудеснику. И я только боялась, что однажды наскучу ему, окажусь лишней, и этот страх не давал мне покоя настолько, что как-то раз я прямо спросила его что я вам?
Он ничего не ответил, но глаза его были теплыми и ласковыми, какие бывают у людей, когда те смотрят на что-то очень приятное. И я была счастлива, что в моей жизни есть этот дом, этот человек, я нашла себя, успокоила душу.
Я привыкла к тому, что моя жизнь делится на две части: в одной я живу, а в другой только отбываю положенное время и зарабатываю право на первую. А Дмитрий увлекал меня дальше и дальше за собой в прошлое, где не было очередей, пошлостей, суеты, он рассказывал вдохновенно и умело, и я с радостью чувствовала, как подчиняюсь и верю этому кудеснику. И я только боялась, что однажды наскучу ему, окажусь лишней, и этот страх не давал мне покоя настолько, что как-то раз я прямо спросила его что я вам?
Он ничего не ответил, но глаза его были теплыми и ласковыми, какие бывают у людей, когда те смотрят на что-то очень приятное. И я была счастлива, что в моей жизни есть этот дом, этот человек, я нашла себя, успокоила душу.
Так прошло много времени, мы привыкли друг к другу и скучали, когда нам случалось по нескольку дней не видеться. В его отношении ко мне было все больше нежности и заботы, наш маленький, обветшалый домик стоял в самом центре Москвы, а вокруг в пустующих дворах стряхивали то листья, то снег деревья. И, сидя у окна, я любила слушать, как трутся друг о друга деревья и дома, даже ветер, смирившийся в нарочито закругленных улочках, был ласков, и в его касаниях не было утомляющей страсти. Мне казалось, что мы хранимы, и с легкостью, без тоски, когда наступало время, я вставала и возвращалась на каменные пустыри Юго-Запада. Мне казалось, что, покуда у меня есть дом, я смогу вынести все, и видит Бог, я никогда не просила о большем.
И кто знает, сколько бы еще продолжалось мое сладкое отречение, не повернись все в жизни иначе. С некоторых пор моего мужа стали беспокоить мои частые отлучки из дому. Говорила ли в нем тупая жажда обладания или нежелание, чтобы мне было хоть как-то хорошо, но он вдруг стал спрашивать меня, где я бываю вечерами. Я уходила от ответа или просто молчала, потому что не находила нужным давать какие-либо объяснения человеку, считавшему меня своей женой только ради собственного благополучия и положения. В конце концов он устроил мне сцену. Сказал, что все знает о моем любовнике, что не позволит порочить свое честное имя и найдет должное средство, чтобы воздать нам обоим. Он кричал, брызгал слюной, называл меня грязными словами, и вся его глухая злоба и ожесточение выплеснулись на меня и Дмитрия. Я молчала: как можно объяснить тупому, разъяренному животному, что все бывшее между мною и Дмитрием не имело никакого отношения к нарушению супружеской верности, а если бы и имело, ему-то какое дело?
Я шла к дому в Остожье и ни о чем не думала. И так же мягко и утешительно падал снег и светились окна в особняке. Я подошла к двери и позвонила. Я увидела, как Дмитрий приблизился к окну, посмотрел на крыльцо, и свет в комнате погас. Дверь так и осталась закрытой. Я еще постояла немного и поняла, что больше он мне ее никогда не откроет.
Чистая Муся
Мусин отец Анемподист Тихонович Опарин был в Кашине личностью примечательной. Он занимался хлебной торговлей, сочетая при этом трезвый расчет со страстью пускать пыль в глаза. Самодурство его доходило до такой степени, что однажды он задумал покрыть только что построенный дом в центре города чистым золотом, для чего написал прошение в Петербург, но получил отказ. Это его не охладило, но весьма настроило против него кашинских обывателей. В семнадцатом году, когда купца лишили всех его богатств, многие испытали мстительное чувство удовлетворения, хотя хозяйственная жизнь в городе замерла, остановленная как часы. Сам Анемподист Тихонович грабежа не перенес и умер от удара, оставив свою единственную дочь расплачиваться по его долгам.
Из особняка с мраморными лестницами и лепными карнизами, отданное под уездное ЧК, Мусю выселили и взамен дали крохотную комнатушку в бывшем странноприимном доме, построенном ее же батюшкой. Впрочем, этого уже никто не помнил, зато хорошо помнил пьяные кутежи и лихую купеческую тройку, не разбиравшую дороги. Мусе не могли простить того, что еще год назад перед ее отцом все ломали шапку, а теперь узнававшие ее в голодных очередях женщины смеялись над ней, отталкивали и плевались вслед, словно почитая виновной в нынешней разрухе. Муся сносила унижение молча, продавала немногое, что осталось у нее из вещей, и вскоре кашинцы потеряли к ней интерес и привыкли к тому, что самая богатая некогда невеста работает на телеграфе.