Я подошла к двери и позвонила. Дверь открыл мужчина средних лет. Я растерялась и не могла ничего сказать, однако учтивым поклоном головы он предложил мне зайти.
Что вам угодно? спросил он бесстрастно.
Кое-как сбивчиво я наплела ему, что изучаю архитектуру Москвы, что меня заинтересовал этот особняк и я хотела бы, если это возможно, осмотреть его интерьер. Наверное, это выглядело ужасно глупо, но он молча выслушал меня и пригласил в комнату. Было в нем что-то холодное и безразличное, и мне вдруг захотелось уйти, но я переступила порог гостиной и тотчас же обо всем забыла. Бог ты мой, если бы я могла жить здесь, среди этих вещей, стен, трогать руками то, что больше нигде не увидишь. Это была не модная квартира, хозяева которой, пустив нос по ветру, принялись жадно скупать антиквариат, это были настоящие жилые покои без фальши и рисовки, здесь было унаследовано и чудом сохранено то, что я искала. И опять от этого резкого, почти обморочного состояния несбыточности заныло у меня сердце. Был же у людей раньше вкус, умели они все делать так, что вещи казались теплыми, одухотворенными. Круглый стол, диван с потемневшей обивкой, рояль, кресла с покрывалами и бахромой, абажур, гасивший резь электричества, подсвечники и зеркала. Я всматривалась в фотографии на стенах, в гравюры и литографии с видами Москвы, и за плоскими изображениями проступала сырая плоть камня и золотая вязь церковных крестов. Все было мило моей душе: соборы, улицы, дома, незнакомые люди на семейных портретах, я старалась запомнить, вобрать их в себя. Я не знаю, сколько так прошло времени, и лишь когда настенные часы ясно и мелодично возвестили о полуночи, я встрепенулась и стала собираться домой.
Я подошла к двери и позвонила. Дверь открыл мужчина средних лет. Я растерялась и не могла ничего сказать, однако учтивым поклоном головы он предложил мне зайти.
Что вам угодно? спросил он бесстрастно.
Кое-как сбивчиво я наплела ему, что изучаю архитектуру Москвы, что меня заинтересовал этот особняк и я хотела бы, если это возможно, осмотреть его интерьер. Наверное, это выглядело ужасно глупо, но он молча выслушал меня и пригласил в комнату. Было в нем что-то холодное и безразличное, и мне вдруг захотелось уйти, но я переступила порог гостиной и тотчас же обо всем забыла. Бог ты мой, если бы я могла жить здесь, среди этих вещей, стен, трогать руками то, что больше нигде не увидишь. Это была не модная квартира, хозяева которой, пустив нос по ветру, принялись жадно скупать антиквариат, это были настоящие жилые покои без фальши и рисовки, здесь было унаследовано и чудом сохранено то, что я искала. И опять от этого резкого, почти обморочного состояния несбыточности заныло у меня сердце. Был же у людей раньше вкус, умели они все делать так, что вещи казались теплыми, одухотворенными. Круглый стол, диван с потемневшей обивкой, рояль, кресла с покрывалами и бахромой, абажур, гасивший резь электричества, подсвечники и зеркала. Я всматривалась в фотографии на стенах, в гравюры и литографии с видами Москвы, и за плоскими изображениями проступала сырая плоть камня и золотая вязь церковных крестов. Все было мило моей душе: соборы, улицы, дома, незнакомые люди на семейных портретах, я старалась запомнить, вобрать их в себя. Я не знаю, сколько так прошло времени, и лишь когда настенные часы ясно и мелодично возвестили о полуночи, я встрепенулась и стала собираться домой.
Ему нельзя было отказать в умении понимать без слов. Все это время он не трогал, не стеснял меня, и теперь, когда должно было уходить, точно потеплел и сжалился надо мной:
Приходите еще
Не отказал, не дал понять, что у него здесь не музей, и за одно это я была ему благодарна, но даже он не мог понять, что значит для меня его дом.
И я стала бывать там, сначала лишь иногда, еще с оглядкой и недоверием, потом, освоившись, чаще и вскоре перестала чувствовать себя гостьей.
Хозяина дома звали Дмитрием. Ему было за сорок, он работал консультантом в научном институте. Он был одинок, я никогда не замечала, чтобы у него были женщины или друзья, лишь изредка к нему приходили какие-то люди букинисты, антиквары, коллекционеры, но, похоже, ничего, кроме деловых отношений, его с ними не связывало. Я плохо представляла, как он живет, никогда он о себе ничего не рассказывал и не искал путей к сближению, он занимался тем, что тщательно, любовно и искусно отделывал свой маленький, неприкосновенный мирок. И в этот мир я была допущена единственно из-за того, что сумела его разглядеть и оценить и нашла в нем свое место, не нарушающее его общих законов.
Я разбирала старые журналы: «Ниву», «Журнал для всех», «Русское богатство», рассматривала альбомы, перебирала фотографии с вензелями на твердых карточках, читала, мечтала, начисто забывая, стряхивая с себя то, что угнетало меня за стенами дома. Дмитрий что-то писал, иногда он приходил ко мне, мы садились пить чай и вели беседу. Своим приятным глуховатым голосом он рассказывал мне о старинных фамилиях, о московских нравах, он говорил просто и тепло, как будто сам знал этих людей и вместе с ними обедал в «Славянском базаре» или «Эрмитаже», ходил в театры на премьеры и бенефисы, и я представляла себе благородных мужчин, любовалась нарядами светских дам и молоденьких барышень, я слышала их круглый говор и читала изысканные письма с ятями и твердым знаком на конце слов; из газет я узнавала и об учреждении благотворительных обществ, об открытии новых магазинов и ателье, о подписке на Апухтина и Фета, и все это было так трогательно и чудно, и не хотелось верить, что в моей жизни этого никогда не было и не будет.