Так прошло несколько лет, и мне становилось все горше и труднее. Возвращение в мир обыденной жизни казалось мне несправедливым и было болезненным, как прикосновение грубой одежды к раненому месту. Я не любила ничего из этой жизни и чувствовала себя отлученной от самой себя. Мне было под тридцать, я была замужем, работала переводчицей в технической редакции и маялась. Мой муж, весьма честолюбивый и тем обаятельный лет семь тому назад, уже который год сидел на третьестепенной должности и все ждал повышения, полагавшегося ему по возрасту и стажу, но повышения не слали, он ссылался на какие-то интриги и злился. Со мной он бывал раздражителен и груб, вероятно считая, что его неуспехи на работе должны стать моей кровной обидой, и виня меня в том, что я ему не помогаю. Но общество его сослуживцев и их жен, пикники, где они со знанием дела жарили шашлыки, пили коньяк и рассказывали сомнительные анекдоты, представлялось мне настолько ужасным, что больше часа я там не выдерживала. Они были завистливы и лицемерны, и после того как однажды я прямо сказала в разгар веселья, что нельзя говорить там одно, а здесь другое, меня объявили персоной нон грата, и больше я в этом обществе не появлялась. Муж тяжело переживал этот конфликт, требовал от меня извинения, и одно время наши отношения ухудшились настолько, что мне казалось, скоро мы разведемся. Однако я на разводе не настаивала, а ему развод был не с руки из анкетных соображений. Так мы и остались жить вместе, хотя давно перестали быть мужем и женой. У меня была своя комната, куда ему не было входа, и этого мне вполне хватало.
Я жила тем, что бродила по Москве и по крупицам собирала мою засыпанную десятилетиями жизнь, ее драгоценные обломки, я прятала и растила ее в себе. Я сильно тосковала, порой мне казалось, что мое неумение или нежелание жить как все идет мне во зло, во мне было что-то лишнее, отошедшее, что заставляло меня метаться и не находить места среди людей и их забот. Лишь ненадолго мне удавалось забыться во время моих блужданий где-нибудь на уютной улочке или в пустынном дворе, но стоило мне очнуться, как некуда было себя деть и некому объяснить. Кто мог разделить мой голод, мою тоску? Кто, кроме старых домов, которые не сегодня завтра снесут, задушенных деревьев и дряхлых старушек? Я бродила по Москве как последняя нищенка, я чего-то искала, ждала милостыни незнамо от кого, я заглядывала в чужие окна, мне все казалось, что в этом городе меня узнают, приютят, но люди эти то ли умерли, то ли хоронились по домам город был пуст, и я была последним его жителем. Я не знаю, кем он мне был, этот город, ангелом-хранителем или демоном-искусителем, зачем он был мне дан и открыт и что бы было со мной, родись я и проживи в другом месте, но, верно, было это все не случайно, и одним им я жила и ничего прочего для себя не искала.
Больше всего в старой Москве я любила Остожье, где не было желтых кирпичных домов с швейцарами, породистых дам с заносчивыми псами, ресторанов, иностранных машин и всей прочей ереси, которой заполонили центр города, точно сговорившись вытеснить и опошлить то, что когда-то не было взорвано. Остожье походило на запущенный сад, темный и дикий, но в его глухих проходных дворах, на покатых улочках у монастыря мне всего лучше забывалось и вспоминалось.
Был в Остожье один особнячок, около которого я часто сидела на скамейке и, глядя на освещенные окна, думала о том, что некогда здесь жила московская интеллигентная семья какого-нибудь врача, профессора, адвоката или литератора среднего достатка, по вечерам семейство собиралось пить чай, читали вслух «Русскую мысль», романы, беседовали, музицировали, принимали гостей, и было это настолько по-чеховски, так сдержанно и тепло, как только у нас в России и бывает. Так я сидела и вспоминала, какой была жизнь, пока холод не гнал меня в приторное тепло моей квартиры. Я привязалась к этому дому, как к человеку, и каждый раз, когда я шла к нему, душа моя смущалась мыслью о том, что его могли сокрушить в угоду новому перлу градостроительства.
Однажды в теплый зимний вечер, когда снежинки, подымаясь от земли, устилали небо и светились в лучах арбатских фонарей, я брела по Чистому переулку и вдруг почувствовала, как что-то ждет меня около моего особняка. Некое предощущение овладело мною и гнало по еще не убранному снежному покрову мимо резиденции Патриарха, мимо домика, где жил Мастер, мимо монастыря к заветному дворику. Чуден и упоителен был этот вечер, я расчувствовалась, как старая дева, шла и думала, что снег связывает, сцепляет время, такой же он был двести, сто лет назад и будет еще через сто, и через него мы можем глотнуть, попробовать на язык живой вкус времени. И вот тогда-то мне жутко захотелось войти в этот дом, так что ни о чем другом нельзя было думать, чтоб не было больно, пойти и напоить пересохшую душу вожделенным светом. А света было так много, что отблески его квадратами окон с очерченной тенью рам лежали на снегу. Я пыталась убедить себя, что это нельзя трогать, оно чужое, но понимала, что не смогу себе больше отказывать. Ведь должно же в этом громадном городе что-то остаться от моего мира, ведь не могла же я все выдумать, ведь должен был быть кто-то еще, такой же, как я. Я имела право на эту попытку, и я вдруг поверила, что в этом доме, чье пространство осколок столетней давности, живут совсем иные люди, там другие отношения, там все естественнее, и то, что неверно будет истолковано в шестнадцатиэтажной башне, поймут в старом доме.