Иногда.
А где работаешь?
Нигде. Отцу помогаю, но он меня с собой редко берет.
Почему?
Боится. В лесу всяко может случиться.
Вскоре приехал Федор.
Здравствуйте, я поднялся из-за стола, шагнул ему навстречу и протянул руку. Выручили вы меня вчера. Кабы не вы, кормить бы мне щук.
Федор буркнул что-то под нос.
Давайте обедать, полувопросительно сказала Лариса, с тревогой поглядев на отца.
Я потом поем. Дай ему что-нибудь и вели, чтобы убирался отсюда.
Лариса повернулась ко мне вся красная, растерянная, и, не дожидаясь ее объяснений, я сказал:
Спасибо тебе. Я дома поем.
Вы не обижайтесь на него только. Он просто сегодня не в духе.
Да мне-то что обижаться? Ты сама приходи ко мне.
Лодка, еще сырая и грязная после вчерашнего, была привязана к мосткам. Я взял небольшую жердь и оттолкнулся от берега.
Погода испортилась. Теперь я редко уплывал на озера и перевернутая вверх днищем лодка лежала на песке, как выбросившаяся на берег громадная черная туша. Я читал старые журналы и иногда уходил в лес. Там было сыро, в черных каналах и маленьких озерцах, разбухая и темнея, лежали листья. Грибов почти не осталось, и за полдня мне удавалось набрать два десятка размякших чернушек. Их приходилось подолгу отмачивать в соленой воде, но все равно они сильно горчили. И мне уже было не по себе от одиночества, гудения ветра в тростнике и пустынной, зыбкой воды, перемешанной с торфом.
Однажды в сумерках ко мне пришла Лариса.
Что ж ты раньше не приходила? Я скоро уезжаю.
Я попрощаться пришла.
Тебе надо уехать отсюда, Лариса.
Она молчала и как будто не слушала меня.
Тебя не пустит отец? Хочешь, я поговорю с ним?
О чем?
Ведь не враг же он тебе.
Он не будет никого слушать.
Она встала и пошла к двери.
Я провожу тебя.
Погода испортилась. Теперь я редко уплывал на озера и перевернутая вверх днищем лодка лежала на песке, как выбросившаяся на берег громадная черная туша. Я читал старые журналы и иногда уходил в лес. Там было сыро, в черных каналах и маленьких озерцах, разбухая и темнея, лежали листья. Грибов почти не осталось, и за полдня мне удавалось набрать два десятка размякших чернушек. Их приходилось подолгу отмачивать в соленой воде, но все равно они сильно горчили. И мне уже было не по себе от одиночества, гудения ветра в тростнике и пустынной, зыбкой воды, перемешанной с торфом.
Однажды в сумерках ко мне пришла Лариса.
Что ж ты раньше не приходила? Я скоро уезжаю.
Я попрощаться пришла.
Тебе надо уехать отсюда, Лариса.
Она молчала и как будто не слушала меня.
Тебя не пустит отец? Хочешь, я поговорю с ним?
О чем?
Ведь не враг же он тебе.
Он не будет никого слушать.
Она встала и пошла к двери.
Я провожу тебя.
Не надо. Заблудитесь где-нибудь опять.
С утра по озеру гуляла с пенистыми барашками взбаламученная волна, и мне пришлось идти вдоль тростны, то и дело вычерпывая воду. Около деревни я вымыл лодку, затащил ее на берег и пошел к Першихе отдать ключи.
Ты вот што, мил человек, сказала старуха смущенно, ты не слухай, шо я тебе об Феде наговорила. Он мужик, ниче, хороший. Работа ево така, а не то заместо ево пришлют чужова, тада беда. А Федя, он нашенский.
С того сентября прошло несколько лет, и как-то мне случилось поехать в Касимов. По дороге я сделал небольшой крюк и навестил знакомые места. Был конец ноября, в деревне на Иван-озере все лодки были вытащены на берег. Я пошел к Першихе, но ее дом был заколочен.
Ты кого ищешь, парень? окликнул меня мужик из соседнего дома. Померла старуха. Года два как померла.
А егерь, Федор?
Уехали они.
Куда?
Кто ж его знает? ухмыльнулся он. Мужичкам он поперек горла встал, вот его и пощупали. А может, тебе новый егерь нужен?
Я долго шел в обход озера по подмороженным мшарам и только под вечер дошел до кордона. Дом был разорен. На полу валялись осколки стекол, тряпье, разбитая керосиновая лампа и несколько кирпичей. Я бродил по разгромленному дому, скоро стемнело, я сел у печки, развел огонь и стал греть окоченевшие руки. Ветер выдувал тепло из дома и хлестал ветками стены и крышу. Под утро выпал снег, и земля затихла.
Дом в Остожье
(Рассказ женщины)
Еще в юности я полюбила гулять по Москве. Часами я бродила по неровным московским улочкам, кружила переулками от Обыденки до Патриарших прудов и от Сретенки до Таганки, избегая шумных проспектов и людных площадей. Я заходила в тесные дворики и высокие подъезды, поднималась по стертым лестницам на верхние этажи и смотрела, как качаются редкие деревья и недвижимо и покойно уходят в небо золотые кресты. Город приближал меня к себе, но странное дело, мне казалось, что я не познаю, а вспоминаю его. Я ходила по московским улицам, как ходила за век до меня моя незнакомая сестра, узнавала окна и вспоминала адреса за гулкими арками и чистыми дворами, и в этих адресах я многих недосчитывалась. Была ли это сила воображения или голос памяти, я не знаю, но откуда была во мне уверенность, что все это уже когда-то случалось, что я здесь когда-то жила и была счастлива. Со временем любимые московские районы стали связываться в моем сознании с временами года. Первый снег на листьях Замоскворечье, ранняя весна с горьким текучим воздухом Арбат, поздняя осень Каретные ряды, лето Ивановская горка и Таганка. Сколько километров и дней я исходила по несчитанным верстам улиц, по листьям, лужам, снегу осмысленно и бесцельно, по святой Москве, где так много было порушено, что радость ее перебивалась болью.