Нельзя же каждую ночь уходить из дому и думать, что она не заинтересуется в конце концов, куда вы ходите? Я за вами проследил сам — до заведения Полли Блоссом. То, что я видел, можно было бы назвать жалостным зрелищем. А в последний раз, когда вы выходили — во вторник, — за вами проследила Констанс.
Лицо преподобного под бесформенной шапкой побледнело.
— Она видела, куда вы ходили. Она видела, как вышел Эндрю Кипперинг и с вами говорил. Нет, лица его она не видела, но я уверен, что это был он. Он и есть ваш посредник?
Ответа не было.
— Конечно, он. — Порыв ветерка прошумел мимо, Мэтью заговорил дальше: — Я полагаю, что деньги за содержание Грейс в этой комнате поступают от вас и идут через Кипперинга? И это только благодаря его хорошим отношениям с Полли Блоссом девушке позволили умереть у нее в доме? Да? Кроме того, я полагаю, мадам Блоссом первой сообразила, что одна из ее голубок — дочь проповедника из церкви Троицы? Это Грейс ей сама сказала, когда поняла, что умирает? — Он сделал паузу, давая Уэйду возможность ответить, но ответа не последовало. — Я думаю, вы смотрите на мадам Блоссом как на святую, потому что если уж кто кого и шантажировал бы, началось бы с нее. Какова же здесь ее награда? Место на небесах для женщины, которая боится ада?
Уэйд наклонил голову, будто в молитве, и сказал измученным заботой голосом:
— Мадам Блоссом — женщина деловая. Наше соглашение Эндрю составил как деловое. Это ей понятно.
— Ну, и мадам Блоссом считает отнюдь не вредным иметь на своей стороне священника. Если, например, какие-нибудь влиятельные члены церковного совета пожелают закрыть ее заведение.
— Наверняка. — Уэйд не поднимал головы. — Но у меня не было выбора, Мэтью. Горний путь — прямой путь — оказался слишком опасен. То, что я всегда проповедовал… то я не смог сделать, когда был призван. Мне придется с этим жить до конца дней моих, и не думай, что это будет просто.
— Но вы останетесь проповедником, — ответил Мэтью. — Ваша дочь умрет, не услышав прощения от своего отца.
— Прощения? — Уэйд глянул на него со смесью изумления и гнева, пронесшегося по лицу как грозовая туча. Отбросив прочь удилище, он встал, выпятив грудь в готовности бороться с миром. — Ты думаешь, это ей надо? Отнюдь, сэр! У нее нет ни стыда, ни сожаления за прожитую ею жизнь!
— Так чего же она хочет?
Уэйд провел рукой по лицу. Казалось, он сейчас снова опустится на камни и ляжет на них тряпьем. Но он вздохнул глубоко, медленно выдохнул.
— Она всегда была порывистым ребенком. Все внимание — только этой девочке. Украшения и драгоценности, каким бы грехом ни добывались они. Ты знаешь, почему она желает умереть в этом доме? Она сказала Эндрю, что хочет умереть там, где музыка и смех. Как будто веселье этого дома не вымучено сквозь зубы! И она лежит там, на смертном одре, а я стою на улице… — Он затряс головой.
— Рыдая? — подсказал Мэтью.
— Да, рыдая! — резко и зло ответил он. — О, видел бы ты меня, когда Эндрю впервые сказал мне, что узнал от мадам Блоссом! Я тогда не рыдал, я чуть не проклял Бога и не обрек себя на ад! То, что творилось у меня в голове, могло повергнуть меня в вечный огонь, но я должен был что-то делать. И я думал прежде всего о Констанс, только о ней!
— Она не знает?
— Что ее старшая сестра — шлюха? Нет, конечно. Что мне было сказать Констанс? Что мне было делать? — Он смотрел в никуда невидящими глазами. — Что мне делать сейчас?
— Я думаю, ситуация вскоре разрешится сама собой.