Брут подпрыгнул, вертясь — веревка с расколотой доской и металлическим крюком просвистела над головой у Мэтью.
Когда бык с глухим грохотом приземлился и пыль взвилась из-под его копыт, он вдруг застыл и опустил голову, будто собираясь напасть. Мэтью увидел, как мелькнуло в витрине лавки отражение бычьей морды, потом Брут издал оглушительный рев — и стекло перестало существовать в грохоте и звоне, когда бык ворвался в окно, снеся большую часть фасадной стены.
— Выходите! Выходите! — орал Мэтью в зияющую дыру, куда ворвался Брут, но в адском шуме никто не мог его услышать. Грохот разрушения изнутри звучал апокалиптически, будто Армагеддон ворвался в Нью-Йорк, поставив себе целью расколотить каждую чашку, тарелку или подсвечник работы Хирама Стокли. Вдруг повисшая на одной петле дверь слетела с этой последней привязи, и из обреченной лавки выбрался Стокли с лицом белее мела. За ним по пятам вылетела Сесили — Мэтью подумал, что в гонке этой свиньи с борзой он бы поставил на Сесили.
Несчастье уже собирало толпу из ближайших домов и лавок. Кто-то схватил ошалевшую лошадь под уздцы, еще несколько самаритян бросились помогать злополучному фермеру. Мэтью был не в настроении помогать кому бы то ни было: он вздрагивал от каждого треска, доносящегося из дыры и груды мусора, где раньше было окно. Сейчас он слышал, как хрустят подобно костям ломающиеся бревна. Брут сбил только что опорный столб, державший пол мансарды, и видно было, как задрожала крыша. Кровельные костыли повыскакивали, словно чертики из табакерки.
Из дома через заднюю дверь выбежала Пейшиенс Стокли, в ужасе размахивая руками. Увидев мужа, она повисла у него на шее, зарывшись лицом ему в плечо, словно не в силах смотреть в глаза будущему. Хирам же либо оказался стоиком, либо был в шоке — трудно сказать, — а Сесили вертелась на месте, будто ловила себя за хвост.
По всей мастерской летала пыль, клубясь вокруг выскочивших из бревен сотен гвоздей, и все еще был слышен шум разрушений, которые устраивал яростный Брут. Где-то посреди какофонии раздался хруст еще одного бревна — второй опорный столб, понял Мэтью, глядя, как снова дрожит крыша, подобно старику в кошмаре, и тут до него дошло: что одному потолок, то другому пол.
Еще серия тресков, похожих на взрывы, — и тишина. Какой-то отчаянный человек попытался сунуться в дыру и посмотреть, но отступил перед клубящейся пылью.
Тишина длилась, и только стеклянные осколки звенели, падая, музыкальными нотами, хотя в целом концерт получался отвратительным.
И вдруг в зазубренной дыре появился Брут, весь серый. Закричали мужчины, завопили женщины, Брут встряхнулся, как вышедшая из воды собака, и люди попятились, освобождая ему Бродвей. Бык постоял на улице, оглядываясь, будто хотел понять, что за шум. Тем временем несколько отчаянных храбрецов или непроходимых глупцов подобрались с обеих сторон и сумели перехватить свисающую из носового кольца веревку. Брут будто слегка пожал плечами — и блестящие осколки посуды посыпались у него с боков.
Мэтью испустил вздох облегчения. Стокли живы и невредимы, а это самое главное.
— Слава Богу, что все закончилось! — сказал Мармадьюк Григсби рядом с Мэтью.
Тут раздался звук, будто бегемот рыгнул, а потом зловещий треск сотен досок. Крыша взметнулась вверх, застыла на секунду, и прямо на глазах у Мэтью просела, как проседает неудачный пирог. Из дома донесся непонятный рев, ударил будто подушкой ветер с пылью, и через несколько секунд лондонский туман заклубился над Бродвеем, превращая людей и животных в серые пугала.
Мэтью наполовину ослеп. Люди шатались, кашляли, отплевывались. На глазах у Мэтью выступили слезы, и он подумал, что это будет гвоздем выпуска в следующей «Уховертке» — не каждый день целый дом ровняет с землей обезумевший бык.
Он пробрался через полумрак к дыре, где было окно, увидел гнутые стропила крыши, потому что ни потолка, ни пола мансарды уже не было.