Одна из причин, почему он из Фаунт-Ройяла направился в Нью-Йорк — план начать эту атаку и довести ее до конца, а теперь…
— Жизнь ни для кого не легка, — сказал Джон Файв. — И мы с тобой это знаем много лучше прочих. Но иногда я думаю, что не надо цепляться за плохое — иначе дальше не пойдешь. Думать об этом снова и снова, держать в голове все время… ничего в этом нет хорошего.
— Да, — согласился Мэтью, хотя и не знал почему. Услышал свой голос будто издали.
— Надо что-то найти другое, за что держаться, — добавил Джон не без сочувствия в голосе. — Что-то не с прошлым, а с будущим.
— С будущим, — повторил Мэтью. — Да, наверное, ты прав.
А сам подумал, что предал себя, предал своих товарищей по приюту, и даже память магистрата Вудворда предал. И услышал голос магистрата, говорившего со смертного одра: «Я всегда тобой гордился. Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты».
— Мэтью?
«Я всегда тобой гордился».
Он понял, что не слышал последних слов Джона Файва, и вынырнул в настоящее — как пловец из темной и грязной воды:
— Что?
— Я спрашивал, пойдешь ли ты на собрание в пятницу вечером.
— Собрание? — Кажется, он видел какое-то объявление, там и сям расклеенное. — А что за собрание?
— В церкви, в пятницу вечером. Знаешь, Элизабет Мартин будет там тебя высматривать.
Мэтью рассеянно кивнул:
— Да, дочь сапожника. Разве ей не четырнадцать, только что исполнилось?
— Ну так и что? Симпатичная девушка, Мэтью. Я бы на твоем месте не стал нос воротить.
— Я не ворочу нос. Я просто… что-то не тянет меня на общение.
— Да кто говорит про общение, друг? Я про женитьбу!
— Ну, знаешь! У тебя точно с головой не в порядке.
— Ну как хочешь. А мне пора за работу. — Джон двинулся к двери, но остановился в луче солнца. — Можно, знаешь, биться головой об стену, пока сам не убьешься. Стене-то ничего не сделается, а сам ты — куда попадешь?
— Не знаю, — прозвучал усталый ответ, как будто у говорившего болела душа.
— Надеюсь, сообразишь. Будь здоров, Мэтью.
— И тебе не болеть.
Джон Файв вернулся в кузницу, а Мэтью, все еще с затуманенной головой (то ли от разочарования, то ли от вчерашнего удара), зашагал в сторону Нью-стрит и далее на север к Уолл-стрит и конторе магистрата Пауэрса в Сити-холле. По дороге он снова миновал позорный столб, к которому Эбенезер Грудер был привязан совершенно справедливо — факты его дела Мэтью слышал сам, как клерк магистрата.
На этот раз у Грудера было общество. Рядом с корзиной метательных снарядов стоял тощий денди в бежевом костюме и того же цвета треуголке. У него были светлые волосы, почти белые, завязанные в хвост бежевой лентой, на ногах коричневые кожаные сапоги от дорогого мастера, на плече лежал хлыст для верховой езды. Судя по наклону головы, он с интересом разглядывал плененного карманника. Потом на глазах у Мэтью этот человек взял из корзины яблоко и уверенно запустил в лицо Грудеру с расстояния более двенадцати футов. Яблоко попало в лоб и разлетелось.
— Ах ты сволочь гадская! — заорал Грудер. Руки, просунутые в отверстия столба, сжались в кулаки. — Мерзавец, сука!
Человек молча и тщательно выбрал другое гнилое яблоко и залепил Грудеру в рот.