В общем, еще один насыщенный вечер.
Но все же действие указа сказывалось не только в хаосе и клоунском веселье, потому что Маскер опять не добавил нового камня на кладбище.
Этой ночью Мэтью снился тревожный сон. Он когда ложился, заранее был в ужасе от того, что может пригрезиться ему после эксгумации, и его предчувствия полностью оправдались.
Он сидел в каком-то продымленном зале — может быть, в таверне — и играл в карты с кем-то темным на той стороне стола. Рука в перчатке сдала ему пять карт. В чем состояла игра, Мэтью не знал, но ему было известно, что ставки высоки, хотя денег на столе видно не было. Не слышно было голосов, шума, скрипок — ничего, кроме безмолвия пустоты. И вдруг черная рука выложила не очередную карту, а нож с окровавленным лезвием. Мэтью знал, что должен покрыть его картой, но, положив ее, увидел, что это не карта, а фонарь с разбитым стеклом и лужицей растаявшего свечного сала. Снова протянулась над столом рука в черной перчатке и выложила вместо карты пропавший блокнот Эбена Осли. Мэтью ощутил, как повысились ставки, и все равно еще не знал, что это за игра. Он должен был выложить свою самую старшую карту, даму бубен, и увидел, что она превратилась в конверт с красной сургучной печатью. Противник предложил раскрыть карты, и то, что лежало перед Мэтью, он даже сразу не узнал, пока не поднял и не посмотрел поближе — при мерцающем сальном огоньке он увидел первую фалангу человеческого большого пальца…
Мэтью вылез из кровати еще до рассвета и сел у окна, глядя, как светлеет небо, пытаясь сложить куски сна так и этак, но сны — тонкая паутинка, летучие впечатления, и лишь один бог Сомнус знает ответы на их загадки.
В кармане сюртука у Мэтью действительно лежало письмо, запечатанное, правда, не красным сургучом, а белым веществом обычной свечки. Адресовано оно было «Мадам Деверик, от вашего покорного слуги Мэтью Корбетта». В конверт был вложен лист бумаги, содержащий три вопроса, написанных настолько ясным почерком, насколько позволило плечо, дико ноющее после целого дня с рапирой.
Не могли бы вы вспомнить какой-либо разговор с вашим покойным супругом, касающийся деловых вопросов и выходящий за рамки повседневности?
Совершал ли мистер Деверик в последнее время какие-либо поездки, деловые или же развлекательные? И если да, то позволено ли будет спросить, куда он ездил и с кем встречался?
Даже рискуя отказом или отменой вашего поручения, могу ли я спросить, почему вы выразили такое неудовольствие, когда я упомянул имена доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли рядом с именем вашего покойного супруга?
Благодарю вас за потраченное время и полезное содействие и верю в ваше понимание, что данные сведения останутся строго конфиденциальными, если их не потребует сообщить суд.
С глубоким уважением,
Сейчас вдова Деверик и Роберт сидели в правом крыле церкви в окружении обитателей Голден-хилла. Мэтью казалось, судя по решительно выставленной челюсти этой женщины и косым взглядам ее соседей, что траурное платье она носила с некоторой степенью гордости, как будто утверждая тем, что она слишком сильна, чтобы упасть в обморок вчера на похоронах, и слишком цивилизована, чтобы сегодня показывать слезы. Шляпа ее, с близнецами-перьями черным и синим, была элегантной и явно дорогой, но несколько излишне оживленной для столь скорбного мира. По контрасту с ней Роберт, в светло-сером сюртуке, с бледным от потрясения лицом, с глазами, полными страдания, казался почти невидимым.
Мэтью намеревался передать письмо с вопросами не Джоплину Полларду, а самой вдове после окончания службы. С одной стороны, он не хотел ждать понедельника, чтобы их задать, с другой — ему мешало, что она ожидает, чтобы Поллард прочел эти вопросы и фактически был их цензором. А потому провались они, инструкции, которые она ему давала, — он будет поступать по-своему. И еще он хотел бы включить несколько более личных вопросов: о том, как они с Девериком познакомились, об их жизни в Лондоне — выяснить какие-то подробности биографии этого человека, но он решил, что она ни за что на это не ответит, не стоит зря чернила тратить.