Еремеев ждал весны, как на фронте дня победы. В голове постоянно крутились планы на побег. Как будут идти, каким путём, чтобы сбить со следа погоню, как будут выживать в тайге И уже со злорадной усмешечкой он постепенно укорачивал концы верёвочного каната, представляя, как будет вязать из этих концов силки и сетки для таёжной дичи. Ближе к весне розовая полоска над сопками на восточном горизонте становилась всё шире и шире. А весна на Колыме наступает в мае месяце.
Когда случались не очень выматывающие смены, братва в бараке собиралась на нарах рядом с «Треплом», тоже политическим, молодым парнем сельским учителем. Он «тянул срок» за то, что «трепаться нужно было меньше». Сочинял для собственного удовольствия смешливые частушки. Но с политическим подтекстом. Потом, в приговоре прямым текстом назвали его частушки «агитацией и пропагандой». Этот «Трепло» умел артистично, с фантазией «выдавать роман». Особенно у зэковской публики вызывал восторг «Граф Монте-Кристо». И, особенно, те эпизоды, где граф совершает побег из тюремного замка и, когда находит на острове сокровища. Трепло пересказывал эти сцены множество раз, добавляя всякий раз всё новые и новые подробности, о которых не смог бы додуматься сам автор «Монте-Кристо».
Понятно-дело тоже иногда уходил «послушать романы». Возвращаясь, присаживался рядом с задумчивым Еремеевым, говорил раздражённо, плюнув на раскалённую чугунку и глядя как шипит его слюна: А херню этот Пушкин сочинил. Так не бывает. Это не Пушкин, хмыкал Еремеев. Это Александр Дюма, французский писатель. А-а, один черт, херня. Я бы этому французу такого правдивого порассказал бы Уссался бы со страху. Вспотел бы, записывая Ты вот, Инженер, не знаешь, что я из забайкальских казаков. У нас издавна воров до смерти нагайкой забивали А я, вот сам теперь вор клеймёный. Уж я погулял по чужим амбарам. И в Чите, и в Иркутске. До Омска, до Екатеринбурга добирался гастроль делать. О-о, какой фарт имел. И не на дурочку, как этот графчик, а на риске и смекалке Вот за Уралом ни разу не был. Там свои цари на блатном царстве сидят и у них свои законы воровские. И я им от своего барыша в их казну доли не откручивал.
Еремеев задумчиво кивал, слушая вдруг разговорившегося напарника. Потом сказал не к месту: Нам соли надо с собой побольше. Без соли долго не протянем. И спичек. Вот это самое главное в нашем предприятии.
Само собой, понятно дело. Мыслю уже. Не ты один мозгу имеешь Спички не задача. Я уже потихоньку накапливаю и от шмона прячу. Нам-то костровым спички выдают без особой слежки. А вот соль задача. А если через Кешу?
Понятно-дело усмехнулся: И об этом мозгой работал. Но через щипача болтливого упаси и спаси, господи. Прочухает что вложит. Нет у меня ему веры. Щипач и здесь, как в масле, и начхать ему на волю-свободу. Сыт-пьян, две бабы имеет. Трухлявый он, я породу человека нюхом чую.
Еремеев помолчал немного и спросил: А зовут тебя, казак, как по-настоящему? А тебе это зачем? Обращаться-то как к тебе на свободе буду? Ну, Степаном отец-мать назвали. А по отчеству? Ну, отца по церковному Онуфрием закрестили. Понятно-дело вздохнул, нахмурился и добавил: Батя ушёл в двадцатом году с атаманом Семёновым на китайщину. Так ни слуху, ни духу А матушка, не знаю даже жива иль нет.
В мае месяце весна на Колыме приходит сразу. В неделю истаивает снег. Ещё в неделю набухают почки на деревьях, выбивается из почвы зелёная трава. Человеческое зрение, уставшее за девять месяцев зимы от чёрно-белого восприятия природы снег и ночь, начинает от солнца, белых ночей, свежей зелени умиляться до слезы в глазах и от нехватки витаминов плохо различать далёкие предметы.
Еремеев, вглядываясь в смутный горизонт, с каждым днём ощущал в теле нарастающую вибрацию, будто охотничья собака, рвущаяся с поводка, почуяв дичь. Поздним вечером Понятно-дело, угрюмо молчавший весь день, сказал твёрдым голосом, голосом человека, не потерпевшим бы никаких возражений: В воскресенье по отбою, в ночь рвём когти. Заходим в наш тупичок, забираем нашу сбрую. И к речке Всё! рявкнул он на попытавшегося что-то спросить Еремеева. Завтра на смене выбежишь из тайги с криком: медведь, медведь!.. А топор свой перед этим в тупичок запрячешь В воскресенье, как хозяин в баню уканает, я небольшой шухерок устрою Под этот шухер ещё кое-чем разживёмся.
Еремеев пожал плечами и развёл руками, признавая власть воровского авторитета. Понятно-дело, уже смягчая тон голоса, пояснил: Да потому что, Инженер, через несколько дней, по погоде судя, мошка и комарьё пойдёт. Они нас на рывке живьём сожрут за наше потное тело. Ох, это точно, выдохнул Еремеев. Об этом и не подумал. А для погони они как раз наши союзники будут И ещё, добавил Понятно-дело, потом замолчал и через некоторое время сказал категорично: С собой берём Пельменя. Вьючной лошадкой. Понял?
Еремеев кивнул и ничего не спросил, уверенный в мудрости напарника.
«Пельмень» был с последнего этапа. Тот, который оказался племяшом АОУновца. Парень высокого роста, с телячьими белёсыми глазами, смотрящими щенячье-испуганно на блатных. А на политических «коммуняк» нагло-враждебно. Такой он оказался жадным до жратвы, что за кусок хлебной пайки или за миску баланды готов был, без сомнения, продать не только «незалежну маты Украйну», но и «ридну маты». Над ним и смеялись, кому не лень, крикнув: «Хлопец пельмени!». И у парняги из уголка рта начинала непроизвольно вытекать слюна.