Закуток у «смотрящего» отделялся от другого пространства барака штабелем ночного запаса дров и был как бы отдельной комнатушкой в «коммуналке» на сорок рыл беспокойных сожителей. В закутке у Понятно-дело было даже малюсенькое застеклённое окошко, выходившее видом на баню начальника лагеря. «Хозяин» по воскресеньям уходил в баню на полдня, а когда и на целый день, сжигая на протопку бани по десять саней дров. В эти часы половина зэков с вожделением, точно грешники через щели в воротах рая, представляли в своих фантазиях как там «хозяин» ест-пьёт и как парится-нежится, обхлёстывая себя веничком из колючей колымской берёзки и можжевельника. Другая половина заключённых с таким же вожделением наблюдала, как шагает павлином «настраивать пианино» Кеша-шпион, и что там Кеша пьёт-ест и каким конкретно способом настраивает пианино «снежной бабе».
Еремеев через окошко в бараке рассматривал баньку с инженерным интересом. Она была круглой формы, конически усечённой вверху и сложена на простом глиняном замесе из облизанных водой речных булыжников. Форма наклона бани и ровность стен из дикого камня приводили Еремеева в восхищение. Какой ещё народный умелец страдал по здешним лагерям за свой язык, за пять колосков в колхозном поле, или, вообще, ни за что «За что» тянули срок лишь четверо из политических, взятых с оружием в руках, солдаты ОУновцы, те знали, за что, «За незалежну маты Украйну».
После банного удовольствия «хозяин» выходил, покачиваясь, накинув на плечи полушубок, распаренный, с красной рожей, тощий и длинный, как фитиль. И обязательно в фуражке с синим околышком. После банного причащения начальник иногда требовал к себе в кабинет лагерную самодеятельность. Ему пели вокальные умельцы старинные романсы и слезливые блатные напевы. Если начальника прошибала от умильности слеза, то он выдавал угодившему его сердцу исполнителю шматок оленины и наливал полстакана спирта. Любил капитан внутренних войск музыку, поэтому и заказал пианино для своей жёнушки.
Кончик канатного жгута Еремеев раскручивал медленно, сосредоточенно, будто выворачивал взрыватель пехотной мины. Верёвки из жгута развешивал на печной трубе.
И что такое мастыришь? спросил подошедший незаметно Понятно-дело.
Еремеев, помедлив с ответом, сказал:
Хочу шарфик себе связать.
На шею?
На шею
Себе на шею?
Себе, а кому же, опять помедлив с ответом, сказал Еремеев.
Ну, понятно дело, с каким-то затаённым смыслом произнес Понятно-дело и пошёл опять гулять по бараку.
Ночью, как всегда, лаяли и рвались с цепей караульные псы на гулявших поблизости наглючих песцов у помойки или у свежих могил на лагерном кладбище. Утром, как всегда, сигнал подъёма молотили по старому кухонному котлу, подвешенному у ворот. Ну, зовут господ к обедне, потягиваясь, произнёс Понятно-дело и спросил, вдарив ногой в верхнюю шконку. Связал шарфик?
Ночью, как всегда, лаяли и рвались с цепей караульные псы на гулявших поблизости наглючих песцов у помойки или у свежих могил на лагерном кладбище. Утром, как всегда, сигнал подъёма молотили по старому кухонному котлу, подвешенному у ворот. Ну, зовут господ к обедне, потягиваясь, произнёс Понятно-дело и спросил, вдарив ногой в верхнюю шконку. Связал шарфик?
А Еремеев ничего не ответил. Понятно-дело поспешно вскочил и заглянул наверх нар. Еремеев лежал, зарывший с головой во всё своё постельное тряпьё. Ты чо, Инженер? с тревогой поинтересовался Понятно-дело и сунул руку внутрь тряпья, нашаривая шею Еремеева. Вставай, бедолага, успокоено скомандовал Понятно-дело и опустился на своё место. Потом проорал рыком «смотрящего»: Рядами становись, сучье вымя!..
Конвойные довели бригаду до её шурфа, и зэки разбрелись по своему предписанию. «Дровянщики» потянули сани к кромке тайги, «костровые» разожгли приготовленные с вчера растянутые в линию костры. Понятно-дело проводил взглядом бредущих цепочкой «дровянщиков» и сам, немного погодя, двинулся в том направлении.
Еремеев висел в верёвочной петле, привязанной к толстому сучку невысокой лиственницы. Тело его дёргалось, голову с перекошенным гримасой лицом неестественно свернуло в сторону. Носки сапог, на растянувшейся под весом веревке, чуть касались снежного наста. Понятно-дело, будто, и не удивившись, без возгласов, выдернул из-за голенища заточку, чиркнул по натянутой веревке. Тело шмякнулось на снег, и бывший «медвежатник» сильным, уверенным рывком пальцем оттянул впившуюся в горло висельника петлю.
И чо надумал, дурило? спокойно сказал Понятно-дело, когда Еремеев открыл глаза и задыхающе хватал ртом воздух. Грех, ведь, страшенный
У Еремеева крупные слёзы текли по обмороженным щекам и он непонимающим взглядом смотрел на Понятно-дело. А тот сунул себе в карман верёвочную узловатую петлю, сказал «отдыхай пока» и направился обратно к шурфу.
Вечером, после смены и ужина, зэки, разлегшись по нарам, постанывали, стонами выпуская усталость из измученных тел. Еремеев по своей обязанности раскочегарил чугунку и ждал вопросов «смотрящего». Но тот молча сидел рядом, дымил «козьей ножкой». Еремеев сказал сам виноватым голосом: Действительно, дурость какая-то получилась. И весь день на морозе с мокрой мотнёй. Наверное, всё своё будущее потомство заморозил. Понятно-дело никаких слов за вечер не произнёс, только засыпая, буркнул: Ночью, смотри, печку не погаси.