Молчи, резко оборвал грубый мужской голос.
Тени сомнительного вида сдвинулись, едва заметно проплыли ряд кустов и пропали в густом мраке за будкой газетного киоска.
Прибыли, довольно проворчал мужской голос.
Тихо клацнул о металл ключ, скрипнул замок, затем шорох одежд втискиваемых в тесное помещение, сдерживаемое дыхание.
Сейчас, сказал мужчина, потом в тишине щелкнул выключатель. В углу, над полом будки, затлела и разгорелась красная спираль обогревателя. Мужчина и женщина сели на пол, привалившись плечами друг к другу, и протянули руки к теплу спирали. Несколько минут они молча смотрели на жаркое чудо, которое вливало тепло в их продрогшие тела.
Слабый красноватый свет обогревателя выделил во тьме обтрепанные рукава курток, поднятые засаленные воротники, нахлобученные по самые уши толстые вязанные шапки, из которых выглядывали распаренные холодом лица.
Ну, Васька, проговорил радостно мужчина, сегодня тебе везуха. В нашем деле самое главное личные связи. Без корешей никуда. Вместе в школе учились. Он потом на философа выучился. Так ведь горе оно от ума, мужик хохотнул. И при советах с хлеба на воду перебивался. А уж при олигархах вообще до ручки дошел. В киоскеры подался. Два года назад я на его теремок набрел, упросил ключ дать. И дал, понимаешь, Васька. Чело-ве-к! Я ведь в той жизни в упор его не видел. Да и где увидеть из лимузина. Разве что грязью обдать, если не увернется Слушай, а чего у тебя дурацкое имя такое?
Деревенские мы, припухшие щеки женщины раздвинула улыбка. Папка с мамкой Василисой назвали. А я, вишь, городской стала.
И я городской, а зовут меня Харя. Конечно, не родичи так положили. По ним был Дорохов, когда-то величали Хароном.
Мужчина хихикнул и протянул руку к одному из объемистых пакетов. С довольной улыбкой он стал вынимать из пакета припасы. На развернутой газетке появились начатый кирпич черного хлеба, куриная нога, кусок колбасы, пластиковая бутылка с водой, несколько соленых огурцов.
Сейчас Африку тоже заделаем, с усмешкой пробурчал Харя и бережно достал из пакета аптечный пузырек с надписью «Настойка боярышника». Классная вещь для настроения, только горло сушит. А мы Сахару водичкой зальем.
Сейчас Африку тоже заделаем, с усмешкой пробурчал Харя и бережно достал из пакета аптечный пузырек с надписью «Настойка боярышника». Классная вещь для настроения, только горло сушит. А мы Сахару водичкой зальем.
Он нетерпеливо зубами сорвал пробку с пузырька, сделал глоток, потом прильнул к бутылке с водой, несколько раз глотнул, отдышался и протянул пузырек соседке.
Сразу не глотай, а набери воды.
Несколько минут они молча жевали. С улицы доносился шум пролетающих машин, свет от фар проникал в щели между металлическими ставнями и причудливо выхватывал из тьмы пестрые обложки журналов. Некоторые машины медленно заворачивали на стоянку у подъезда «Африки», из них выходили нарядные мужчины и женщины и исчезали в дверях заведения.
Одна компания оказалась особенно шумной. Мужчины весело перебранивались у машин, молодые разряженные девицы заливисто хохотали, тревожа звонкими голосами тьму парка и притихших за углами зданий дворов.
Харя приник к щели, рассматривая веселую публику, потом хмыкнул:
Чудилы, чего горло драть? У меня все это уже было.
Он откинулся на стенку, и в этот момент снаружи послышались ломкие голоса подростков. Харя насторожился.
Давай баллон, а ты маркером тэг ставь, донеслось тише, тут же зашипел баллончик, послышалось напряженное сопение. Через минуту возня прекратилась, послышалось: Линяем, затем довольные смешки и шорох удаляющихся шагов.
Пацаны развлекаются, проговорил Харя.
Чей-то они? удивленно спросила Васька, на ее разомлевшем от тепла широком и красном лице все просторнее растягивалась улыбка.
Граффити. Мы с тобой в пионеры ходили, а они по улицам шастают, с вечностью борются. Быть или не быть? Вот в чем вопрос. Один братан интересовался. Вот ты когда, дура, жила? Когда дитем в своей деревне у речки гусей пасла или в вонючей Москве сейчас когда вшей кормишь?
Лицо Васьки помрачнело, она долго морщила лоб, потом выпалила:
В Москве.
Ну и дура. Там ты человеком была, природы вершина. Детей бы воспитывала, учила, муж-пьяница бил бы тебя. А тут ты грязь, вошь асфальтовая, каждая сволочь тобой подотрется.
А сам-то?
Я другое дело. Мне понять надо было: зачем это все? Пока как все пахал, бабки сколачивал, не до того было. Теперь другой случай голова свободна, мыслей навалом. В городе это можно, на его помойке для меня и тепла хватит, и харчей. В вашей деревне я с голоду да холоду давно ноги протянул бы.
Да нет моей деревни, плаксиво проговорила Васька. Папка-мамка померли, давно и вся деревня так сгинула, бурьяном заросла.
Значит, негде человеком стать, заключил Харя. Он принялся вспоминать, как в конце восьмидесятых бросил научную работы, стал торговать вагонами спичек, сахара, телевизоров, ездил сначала на ржавом старом «Мерседесе», потом на новом «Вольво».
Харя не заметил, что тепло сморило Ваську, ее голова отклонилась на стену, а глаза закрылись. В девяносто восьмом Харя, тогда еще господин Дорохов, крупно погорел. Но вывернулся, наскреб деньжат, занял, приятели помогли завел похоронное дело, с размахом, по высшему разряду, для покидающих сей мир крупных казнокрадов и бандитов. Им приятно было упаковывать своих безвременно усопших дружков в кедровый лакированный саркофаг. Красноватое дерево, ароматное, как туманный вечер в кедровом бору, дерево не гниет, жучкам не по зубам. Харя даже мечтательно сладко почмокал губами.