И не надо, говорил он себе, когда по голове бил невидимой кувалдой очередной выверт капиталистической экономики.
А сегодня, двадцать восьмого августа, Николаича к обычному ужину ждал большой торт и необычайно разрумянившаяся жена Клавдия, Клашенька, как он ее обычно называл. Рядом, у стола, что сегодня был накрыт в зале (одновременно спальне Николаича с Клавдией) крутилась чем-то смущенная дочка, Верочка. Но новость, о которой Будылин уже догадался и которая заставляла сладко сжиматься сердце, дочь выпалила, только когда пришел со смены зять, Сережка, тоже работавший на заводе.
Ну, хвались, кивнула дочери Клашенька.
А чего хвалиться? совсем залилась румянцем молодая женщина, в общем скоро ты будешь дедушкой (она повернулась сначала к отцу), а ты, Сережа
Муж ее не дослушал подхватил Веру на руки и закружил по комнате, едва не сбив все с праздничного стола. И Николаич, как-то растерянно улыбаясь, понял, что в Японию ехать придется. Об этом он сначала сообщил Клавдии ночью, когда за окном перестали бегать троллейбусы и автобусы, и Ковров ненадолго накрыла прохладная тишина. Клавдия почти заснула, когда Будылин негромко чтобы не разбудить детей, сладко сопящих в соседней комнате, пусть и плотно прикрытой сказал, словно уговаривая самого себя:
Съезжу на полгодика. А Верка с Серегой квартиру купят трехкомнатную. Еще и на машину останется Даже на две. Буду тебя, Клашенька, за грибами на иномарке возить.
Жена рядом заплакала практически беззвучно, но Николаич сразу же повернулся к ней, сгреб в объятия, чего честно надо сказать не делал уже давно.
На полгода, твердо заявил он так же в полголоса, на больше не соглашусь.
Это решение было мудрым и своевременным. Не согласись он, не обрадуй Юки Сасаки, который примчался с самого утра, за уговоры вместо японского мастера взялся бы другой человек, вернее люди. Виктор Николаевич Будылин все равно оказался бы в Японии, пусть вопреки собственному желанию. Но в новую квартиру Сергей с Верой уже не переехали бы. А так как оказалось, даже без ведома самого Николаича для него был приготовлен заграничный паспорт, получена в японском посольстве виза и куплен билет на прямой рейс «Москва-Токио». Точнее, два билета Сасаки теперь не отпускал Николаича ни на шаг. Следующей ночью, последней в Коврове, Будылин, слушая мерное дыхание Клавдии, уснувшей далеко за полночь, едва не вскочил, и не прошлепал в тапочках к входной двери. Чтобы проверить не стоит ли там, или даже спит на коврике, свернувшись подобно собачке, его новый японский друг.
Прощание с семьей прошло на удивление быстро и буднично словно глава дома вышел в булочную. Он конечно предполагал, что потом когда за ним захлопнется дверь будут и слезы, и тихий рев жены и дочери. Зять простился с ним рано утром; спешил на работу. А сейчас за дверью его ждал сияющий Юки. Он перехватил у русского мастера чемоданчик, с которым Николаич ездил когда-то в братскую тогда Польшу, и засеменил вниз, ничем не показывая изумления от такого скромного багажа.
Впрочем, мог подумать он; точнее подумал за него Николаич, обещали ведь обеспечить всем необходимым. Нет, не так (это уже Будылин подумал за себя) обещали исполнить любой каприз. Посмотрим
Дорогу до японской столицы Николаич не запомнил. Он почти сразу как только японская иномарка с практически неслышным двигателем и изумительно мягкой подвеской отъехала от дома заснул; крепко, без снов. И потом, весь долгий полет, продремал, испытывая лишь одно беспокоящее чувство как бы не опозориться там, на чужбине. О деньгах он не думал. Весьма щедрый аванс уже в ближайшие дни Вера с Клавдией (Сергей обычно выступал в роли болванчик с послушно кивающей головой) должны были истратить. А сам Будылин только вздохнул, когда вошел во двор роскошного (на его взгляд) особняка совсем недалеко от Токио. Это был двухэтажный дом в старинном стиле с уютным, ухоженным участком, где нашлось место и приветливо журчащему фонтанчику, и сотням каких-то невиданных никогда, но очень красивых и издающих тонкие ароматы растений, что росли и отдельно, и группами, и плелись вокруг маленькой беседки, превратив ее в затененный загадочный зеленый грот.
Николаич огляделся, но камней знаменитого сада из булыжников нигде не заметил. Зато увидел японку, что выплыла из дома в национальной одежде, явно сковывающей движения. Она низко поклонилась гостям, один из которых должен был стать хозяином особняка на ближайшие полгода. Впрочем, это он так думал. А о чем думал еще один улыбчивый японец, встретивший их в аэропорту, и с тех пор не отпускавший Николаича ни на шаг даже в туалете русскому мастеру было неведомо. И совершенно безразлично. Этот японец, в отличие от Юки прекрасно говорил по-русски и двигался с грацией, в которой даже далекий от спорта Николаич распознал и упорные тренировки и явный талант рукопашника. А еще у этого человека, назвавшегося только по имени Райдон, что по его собственным словам, с японского переводилось как Бог грома были холодные оценивающие глаза, которые никак не подходили к широкой улыбке.