Об индульгенции
Индульгенцией в средние века называлась такая специальная бумага, в которой черным по белому было написано: обладателю сего прощаются все грехи. Некоторые даже вперед, авансом, так сказать. Католические церковники вполне бойко торговали индульгенциями, приумножая доход церкви. Заплатил деньги получил индульгенцию. Лет на десять вперед, если хорошо заплатил. И мне сама идея очень нравится. Только не за деньги, а за добрые поступки можно давать индульгенцию. И прощать ошибки и неправильные поступки. Вот был поэт Брюсов. Довольно неприятный персонаж; изображал демоническую личность, писал довольно искусственные стихи, какая-то психопатическая поэтесса из-за любви к нему застрелилась. После революции примкнул к большевикам. Распределял пайки между поэтами и писателями. И многие его ненавидели. Считали предателем. И, наверное, обижались из-за маленьких пайков. А этот Брюсов в голодные годы взял к себе жить маленького сироту, мальчика четырех лет. Кормил его и воспитывал. И даже учил различать архитектурные стили и отличать ямб от амфибрахия. Главное жить к себе взял и кормил Ахматову вот обвиняют, что она имела много связей с мужчинами и небрежно относилась к воспитанию сына. Но, когда люди умирали с голоду, она отдавала молоко Чуковскому, для его ребенка. А в войну отдавала хлебные карточки сыну Цветаевой. Хотя у него свои были. И своему сыну отправляла посылки в лагерь, выстаивая дикие очереди в тюрьмах. И уже совершенно неважно для меня, насколько морально она себя вела в личной жизни. Маяковский как поэт мне не очень нравится. Но он тайно отправлял деньги одиноким старикам. А Мандельшам был слабовольным человеком, брал в долг, не отдавал, мог приврать. Но в страшные годы вырвал у чекиста из рук расстрельный список с фамилиями. И порвал. И вот один мрачный и угрюмый мужчина, бизнесмен, который уделял жене мало внимания, когда она заболела, продал свой дом. Два машины. Бизнес. Стал донором костного мозга. И вылечил ее, просидев в реанимации тридцать суток рядом с ней. И потом два года выхаживал, кормил с ложечки. Он стал бедным и еще более угрюмым. И совершенно седым. И, если бы в моей власти было выдавать индульгенции, я бы обязательно ему выдала отпущение грехов. И сегодня, проезжая по ямам, едва не прикусив язык, я не ругала мэра. Потому что помню, как лет двенадцать назад, когда он разбирался с наркоторговцами, я ему в передаче прямо сказала: «Считаю, что вам надо выдать индульгенцию. За прошлые грехи и за будущие. За то, что вы сегодня делаете». И, наверное, смысл жизни не в том, чтобы вообще не грешить. А в том, чтобы совершить хотя бы один поступок, за который нам многое простится
Об умягчении сердец
Не надо войны. Не надо распрей. Не надо злобы, и даже дискуссий не надо. И политики не надо тоже. Люди гордятся своей мужественностью, жесткостью, прямотой. Иногда эти качества превращаются в жестокость и свирепость. И сами люди непоправимо меняются. Бабушка у меня была жесткая и решительная женщина. Секретарь парткома. Единственным справедливым наказанием считала расстрел. Лучше на месте. Главным ругательством было «аполитичность». Жизнь такая была у этого поколения. И только в парке Дворца пионеров, гуляя со мной и вспоминая, она смягчалась и становилась доброй. Потому что она тоже была маленькой девочкой когда-то. В начале тридцатых. И в этом парке гуляла с другими детьми; там пеликаны были. Лодочки на пруду. В беседке шахматисты играли. И здесь бабушка-девочка Георгина познакомилась с тихой рыженькой девочкой. Имя унесли годы. Девочка была бледненькая, рыженькая, ровесница Геры. А жила она в подвале полуразрушенной церкви со своим папашей. Папаша тоже был рыжий и бледный. И девочку никуда не отпускал от себя. Потому что он был поп, а с попами разговор у Советской власти был короткий. Враг народа. И как-то девочки подружились между собой. И даже папа-поп стал отпускать свою дочку поглядеть на пеликанов или на шахматный турнир. И девочки вместе смеялись и бегали по дорожкам, как положено девочкам. А потом Гера пришла в парк, заглянула в подвал а там никого. Все смято, разбросано, пусто. Ни рыженькой девочки, ни попа. Никого. А потом умер мой прадедушка, герин папа от кровоизлияния в мозг. Его заставили ехать на раскулачивание, по партийной линии. Он увидел ужас и горе и не выдержал. Ничего не мог сделать. Пришел домой, сказал: я ничего не могу сделать. И умер. Вот так решительно отказался участвовать. И в последний раз осиротевшая бабушка-девочка увидела свою рыженькую подружку уже осенью. Только она была наголо бритая. Ее здоровенная воспитательница запихивала в автобус вместе с другими детдомовцами. И куда ее увезли неизвестно. И девочки только помахать друг другу успели. А дальше репрессии, война, другие события. Жизнь великой страны. Не до сантиментов. И вот в этом парке сердце бабушки смягчалось. Она помнила рыжую девочку и тосковала по ней. И по себе, по тому времени, когда она была доброй, как все дети. Аполитичной, так сказать. Как я.