Во-вторых, в идее о мессианском Царстве Иисуса можно было усмотреть угрозу Иерусалимскому храму. До этого момента присутствие Бога на земле было сконцентрировано и проявлялось только в границах этого храма. Иисус же Своим учением существенно расширил его границы, перенес идею Царства в сердца людские. Таким образом Он противопоставил это Царство Храму. Поэтому мы вправе предположить, что опасались Его именно поэтому не потому, что Он хотел стать Царем, а потому, что выступил против монополии Храма как единственного места, где можно приблизиться к Богу. В этом контексте становятся более понятными деяния Иисуса, связанные с «очищением» Храма, а также Его пророческие предсказания о разрушении Храма. М. Борг писал по этому поводу, что «Иисус не хотел очистить Храм, Он хотел вынести ему обвинительный приговор»40.
В-третьих, Иисус полностью деполитизировал понятие Мессии, отделил от фигуры идеального иудейского царя. Б. Эрман писал: «Мессианские чаяния начала I века отличались многообразием. Однако во всех вариациях присутствовала единая линия: Мессия мыслился как грядущий правитель народа Израиля»41. Иисус же не претендовал на пост правителя и военачальника. Он Мессия страждущий. В том числе и поэтому, в представлении иудейских иерархов, а потом и раввинов, Он не достигал даже мессианской планки, не говоря уже о божественной. Поэтому, например, раввин Иеуда Арье да Моден предлагал «разобраться с терминами царь и мессия, столь мало применимыми к жизни, которую он (Иисус) прожил, и к смерти, которой умер»42.
Видимо, главные обвинители Иисуса первосвященники Анна и Каиафа в этом «разобрались». Потому-то и легло в основу их обвинения словосочетание «называл Себя Христом Царем». Это означает, что они считали Иисуса и лжемессией, и лжецарем.
Однако, как мы увидим далее, в суде синедриона открыто не прозвучало обвинение в том, что Иисус является лжемессией. Его обвинили лишь в том, что Он назвал Себя Царем Иудейским. И это, вероятно, не случайно. Далее будет показано, что это было сделано в расчете на осуждение Иисуса римским трибуналом.
Могут возразить все это фантазии и выдумки, поскольку в то время образ Царя из дома Давида являлся основополагающим образом Мессии. Между тем, к началу нашей эры ситуация, видимо, несколько изменилась. Ряд историков убеждены, что спектр представлений о Мессии в то время расширился. М. Туваль, например, обоснованно отмечал, что при Хасмонеях «появились мессианские чаяния, не зафиксированные ранее»43.
Поэтому можно допустить, что обвинители Иисуса в своем намерении донести выдвинутое против Него обвинение до Пилата не придавали выражению «Царь Иудейский» мессианской окраски и рассматривали его, в первую очередь, как посягательство Иисуса на светский титул. В другое время им бы, наверное, не пришло такое в голову, поскольку религия и политика являлись в Иудее взаимосвязанными, неотделимыми понятиями. Но, похоже, тогда сама жизнь внесла коррективы, подсказала реальную возможность их разделения. Ведь незадолго до этого Ирод Великий, по сути, устранил в своем царстве теократию и предпринял последнюю в истории Израиля попытку создать светскую монархию, проведя, по утверждению крупнейшего знатока римской истории Т. Моммзена, «четкое разделение государственной и церковной власти»44.
В этой связи принципиально важно обратить внимание не только на отсутствие у Иисуса интереса к захвату светской власти, но и на то, что еврейские иерархи это осознавали. Он мог войти в Иерусалим как Мессия. Но не в том понимании, которое господствовало тогда в Иудее. И не как Царь, рассчитывающий обрести реальную политическую власть. А тем более захватить ее насильственным путем. Наоборот, когда (после явленного Иисусом чуда умножения хлебов) люди решили вознести Его на реальный трон, Иисус «узнав, что хотят придти, нечаянно взять Его и сделать царем» (Ин. 6:15), вынужден был поспешно удалиться. По той же причине Иисус остановил Петра, выхватившего во время Его ареста меч. Брюс М. Мецгер писал: «Это было Его прямым нет политическому и военному мессианизму».
В словах Иисуса, обращенных к людям, отсутствовали призывы к захвату власти и мятежам. Самое удивительное, что в Его словах вообще сложно выделить какую-то крамольную новизну. Как писал Гельмут Тилике, Иисус «не произнес практически ни единого слова, которое нельзя было бы прочесть в раввинистической литературе до него, причем почти в той же форме».
Большинство ключевых христианских понятий действительно можно найти в Ветхом Завете, особенно в книгах Даниила, Захарии, Исайи и Псалмах. То есть многие кирпичи, заложенные Иисусом в фундамент христианского здания, вначале обжигались в иудейской печи. Вместе с тем, Он каким-то непостижимым образом сумел придать ветхозаветным нормам совершенно иной, качественно новый смысл. Эта непостижимость завораживает скромный проповедник из Галилеи, рассказывавший простым людям не всегда понятные для них притчи и совершавший различные чудеса и исцеления, в итоге сотворил самое великое чудо: мир уверовал в Него. Почему?