Только теперь я чувствую, как устали глаза от тусклого вагонного освещения, как хочется спать, а конца все еще не видно.
— Вы уж покрепче заварите, — прошу я. — И печенье, если можно. Утром рассчитаемся за все сразу.
— Обижаете, какие счеты.
Он неуклюже двигается в тесном купе. На столе появляется стакан в традиционном эмпээсовском подстаканнике и пачка печенья «Привет». Я делаю большой глоток и застываю с открытым ртом — обжегся. Перестарался Гаврилыч, но, что ни делается, все к лучшему: сон как рукой снимает. У меня назревает вопрос, и я задаю его в оплату за оказанное мне гостеприимство:
— Вчера вечером вы разносили чай по купе?
— Разносил, — отвечает проводник.
Я молчу, надеясь на его догадливость, и он не обманывает моих ожиданий, начинает рассказывать сам.
— Как положено. В половине десятого. Родиону подал во второе купе — я вам уже говорил, он хотел спать отдельно. Грузину принес в четвертое. Зашел в восьмое, оставил там два стакана. В седьмое тоже заходил. Там была дамочка — жена лысого гражданина — и этот, пострадавший.
— Рубин? — переспрашиваю я как можно равнодушней, чтобы не спугнуть удачу.
— Он самый.
— И что они делали?
— Что делали? — Гаврилыч морщит лоб. — Да ничего. Сидели. Я поставил чай и ушел. Сколько он там оставался — не знаю. Когда я стаканы собирал, его уже там не было.
— А когда вы собирали стаканы?
— Вроде десять уже было.
Вот оно! В десять Рубин был уже мертв.
— Расскажите, кто и где находился в это время, — прошу я, не меняя тона.
— Грузина в купе уже не было, стакан стоял пустой, и я его забрал. В седьмом дамочка была одна, а восьмое было закрыто. Я постучал — не отвечают. Ну, думаю, завтра и стакан заберу и за чай получу. Вот, стало быть, и получил.
— А Родион из второго купе где находился?
— Чай выпил и ко мне пришел. Скучно, видно, стало, не спится человеку. Я пошел стаканы собирать, и он со мной за компанию. Потом посидели с ним минут пяток, еще чайку выпили, и он спать отправился…
Ноль часов пятьдесят семь минут
Дверь открывает худощавый, неопределенного возраста мужчина. Ему можно дать и сорок и все шестьдесят: гладко зачесанные назад волосы подозрительно черного цвета — вероятно, крашеные, — щеки гладкие, розовые, но на лбу и в углах рта глубокие, словно шрамы, морщины.
Несмотря на поздний час, его костюм в полном порядке. Пестрый галстук, жилетка, видавший виды, но чистый пиджак, и даже краешек платка из кармана выглядывает.
— Лисневский Родион, — представляется мужчина. Вместо «р» он произносит мягкое «в», отчего получается забавное «Водион».
— А отчество? — спрашиваю я.
— Не слишком ли официально для заполуночной беседы? А впрочем — Романович.
Знаменательное совпадение!
— Вы, наверно, по поводу несчастного случая? — продолжает он.
Я киваю и задаю ставший традиционным вопрос:
— Меня интересует, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью вечера.
Он улыбается и вытаскивает из кармана пиджака портсигар из слоновой кости, покрытый тонкой серебряной вязью.
Про себя отмечаю, что в таком портсигаре пристало держать дорогие сигареты, может быть, даже сигары, но уж никак не «Астру», которой угощает меня хозяин этой шикарной вещицы.
— Вы спрашиваете, чем я занимался? Чем обычно занимаются мужчины, дабы скоротать свободный вечер? — «Вечер» он произносит без последнего «р», зато «скоротать» звучит интригующим «сквотать». — Играл в преф, побаловался чайком, потом баиньки. Сами понимаете, в пути выбор развлечений невелик.
Лисневский щелкает портсигаром и прячет его в карман.
— Меня интересуют подробности.
— Какие подробности?
— Всякие. В частности, ваша ссора с пострадавшим.
— Ага, — говорит Лисневский.
И с этого момента наши едва зародившиеся отношения вступают в новую фазу. На смену светской улыбке, как и следовало ожидать, приходит легкое раздражение. Он вытаскивает огромные часы-луковицу, недвусмысленно смотрит на ажурные стрелки, намекая на время.
— Пусть это вас не смущает, — говорю я. — В экстренных случаях мы имеем право беспокоить свидетелей в ночное время.
— Да-да. — «Водион» рассеянно смотрит куда-то поверх моей головы, скорей всего на свое собственное отражение в зеркале. — Случай, безусловно, экстренный…
— Итак, Родин Романович?
— Вас, наверно, смущает совпадение имен? — делает он следующую попытку уйти от вопроса. — Просто покойный родитель чрезмерно увлекался Федором Михайловичем…
— Родион Романович, меня интересует, при каких обстоятельствах произошла ваша ссора с Виталием Рубиным.
— С усопшим? — уточняет Лисневский и чешет висок длинным ногтем указательного пальца. — Собственно, ссора ли это? Он действительно вел себя вызывающе. Оскорбил Тенгиза, назвал меня мошенником, но, согласитесь, не вызывать же мне его на дуэль, а драться по такому поводу интеллигентному человеку просто глупо. К тому же мы с ним в разных весовых категориях.
— Так и не выяснили отношений?
— После игры я его не видел. Вас, кажется, интересует именно это? — Лисневский поправил узел галстука, хотя необходимости в этом не было. — В девять я вернулся к себе в купе. Там застал семейную сцену. Я, признаться, не любитель острых ощущений, поэтому попросил проводника перевести меня в свободное купе, что он и сделал. Милейший человек. Далее: я перешел во второе купе, побаловался чайком и лег спать.
— В котором часу баловались?