Читать я научилась рано, и тут бабушка также осталась верна себя: для меня не было книг, до которых я «не доросла», которые мне было «рано читать». Когда добрейшая бабушкина приятельница увидела у меня в руках «Фауста», то не преминула высказать бабушке недоумение, на что получила столь же однозначный ответ:
Моей внучке ничего не рано читать. К тому же гениальное открыто всякому возрасту, а посредственность не нужна никакому.
Она никогда ничего не запрещала мне, считая, что запрет унизителен для личности, но неизменно спокойно объясняла мне, почему что-либо не нужно делать, и какие из этого могут быть последствия.
Я поныне не знаю человека, обладавшего большим тактом и вкусом, нежели бабушка. Главным в моём воспитании были не объяснения, заменявшие запреты и требования, а сам пример её. Я боготворила мою бабушку и желала быть похожей на неё. Я не помню, чтобы она жаловалась, чтобы оскорбила кого-либо. Её речь отличалась утраченной правильностью, старомосковской округлостью и плавностью произношения. Она никогда никуда не спешила, будучи всегда собранной и делая всё точно в своё время. Любя порядок во всём, бабушка и к собственному облику своему относилась с надлежащим вниманием. Хотя гости бывали у нас крайне редко, она всегда была одета и причёсана так, словно кто-то должен был явиться с визитом. И глядя на неё, моложавую, благородную, каждый раз приходило мне на память цветаевское: «Юная бабушка, кто целовал Ваши прекрасные руки?»
Таким образом, потрясения трогали нас лишь по касательной. Видом разрухи и толп нищих, задержками бабушкиной пенсии, заставлявшими её браться за частные уроки, чтобы вернее обеспечить нас. Никаких накоплений она не делала принципиально, т.ч. и терять нам было практически нечего. Потрясения оставались вовне, не пускаемые через наш порог, в наш мир, хрупкий и стойкий одновременно.
Вы можете предположить, что все мои юные годы были этаким сном наяву, грёзой, навеянной бабушкиным волшебством. И будете неправы. Как и любой ребёнок, я не могла довольствоваться нашим прекрасным мирком и столь же прекрасными мечтами. Кроме Москвы и бабушкиного дома было у меня ещё одно место, столь же дорогое и любимое. Место это Плёс.
Здесь жила семья моей двоюродной тётки, гостить у которой я отправлялась на всё лето. Тётя Саша зарабатывала на жизнь редким в наши дни искусством (никогда не повернётся язык называть это чудо ремеслом) вышивкой. Вышивала она с равным талантом и шёлком, и бисером. Рубахи, сарафаны и рушники под старину, скатерти и салфетки, наволочки и настенные панно чего только не было среди её работ! Их с особой охотой закупали продавцы сувениров, торговавшие в волжских городках произведениями народных промыслов, пользующимися немалым спросом у иностранцев. Встречались работы тёти Саши и в краеведческих музеях.
Здесь жила семья моей двоюродной тётки, гостить у которой я отправлялась на всё лето. Тётя Саша зарабатывала на жизнь редким в наши дни искусством (никогда не повернётся язык называть это чудо ремеслом) вышивкой. Вышивала она с равным талантом и шёлком, и бисером. Рубахи, сарафаны и рушники под старину, скатерти и салфетки, наволочки и настенные панно чего только не было среди её работ! Их с особой охотой закупали продавцы сувениров, торговавшие в волжских городках произведениями народных промыслов, пользующимися немалым спросом у иностранцев. Встречались работы тёти Саши и в краеведческих музеях.
Само собой, свой дом она также старательно украшала своими рукодельями. Например, в нашей с сестрой комнате висело большое бисерное панно, изображавшее сцену из сказки Ершова, когда Иванушка ловит Жар-Птицу. Золотистые бисерины так ярко горели на тёмном матовом фоне, что казались настоящими искрами, и сама птица виделась живой, готовой вот-вот улететь в наше распахнутое окно и скрыться над Волгой.
Дом тёти Саши стоял на всхолмье. От нашей калитки к реке сбегала крутая дорожка, с обеих сторон утопающая в зелени кустарников, рослых рябин и хрупких берёз. Окна нашей комнаты на втором этаже выходили на Волгу, и, сидя на широком подоконнике, я подолгу смотрела на открывающийся взору вид. Только городской человек способен так остро чувствовать красоту простора. Словно затравленные звери окружённые громадами высоток, загнанные в лабиринты каменных, душных улиц, мы изумлённо вбираем в себя вдруг открывающуюся необъятность, осознавая, какое это счастье видеть горизонт
На противоположном берегу шумел лес. На нашем прямо к окнам карабкались по обрывистой круче худощавые берёзки. Одна из них в непогоду звонко стучала ветвями в стекло, словно ища тепла и уюта. А посередине катила свои волны вечная, царственная Волга. По ней шли, сменяя друг друга, пароходы и баржи, наблюдение за которыми доставляло мне всегда особое удовольствие. Я пыталась угадать, куда идут эти суда, придумывала людей плывущих на их борту целые новеллы сочинялись в такие часы. Даже в Москве, гуляя по набережной, я непременно приникала к парапету, завидев громаду баржи, и провожала её взглядом, думая, что она, может быть, скоро будет проходить и Плёс