Эль Элоим![77] воскликнул фарисей, когда резкий голос центуриона прогремел среди скал и замер у стен храма. Эль Элоим! Что еще за бог Феб? Кого призывает этот богохульник? Ты, Бузи бен Леви, начитан в писаниях необрезанных и жил среди тех, что имеют дело с терафимом[78]; скажи, о ком толкует язычник? О Нергале?[79] Об Ашиме?[80] О Нибхазе?[81] Тартаке?[82] Адрамелехе?[83] Анамалехе?[84] О Суккот-Бенифе?[85] О Дагоне?[86] Белиале?[87] Ваал-Перите?[88] Ваал-Пеоре?[89] Или Ваал-Зебубе?[90]
Ни о ком из них. Но не отпускай веревку чересчур быстро; корзина может зацепиться за выступ вон той скалы, и тогда горе нам! ибо ценности святилища будут из нее извергнуты.
С помощью грубого приспособления тяжело нагруженную корзину спустили в толпу солдат; и сверху было смутно видно, как римляне собрались вокруг; но огромная высота и туман мешали разглядеть, что там делается.
Прошло полчаса.
Мы опоздаем, вздохнул по прошествии этого времени фарисей, заглядывая в пропасть, мы опоздаем! Кафалим снимет нас с должности.
Никогда больше не вкушать нам от тука земли[91]! подхватил Абель-Фиттим. Не умащать бороды благовонным ладаном, не повивать чресел тонким храмовым полотном.
Рака![92] выругался бен Леви. Рака! Уж не вздумали ли они украсть наши деньги? О, святой Моисей! Неужели они взвешивают священные сикли скинии[93]?
Вот наконец-то сигнал! воскликнул фарисей. Сигнал! Подымай, Абель-Фиттим! Тяни и ты, Бузи бен Леви! Либо филистимляне еще не отпустили корзину, либо Господь смягчил их сердца, и они положили нам увесистое животное!
И гизбаримы изо всех сил тянули за веревку, а корзина медленно поднималась среди сгустившегося тумана.
Бошох хи! вырвалось у бен Леви спустя час, когда на конце веревки обозначилось что-то неясное. Бошох хи!
Бошох хи! Вот тебе на! Это, должно быть, баран из энгедийских[94] рощ, косматый, как долина Иосафата[95]!
Это первенец стада, сказал Абель-Фиттим. Я узнаю его по блеянию и по невинным очертаниям тела. Глаза его прекраснее самоцветов из священного нагрудника[96], а мясо подобно меду Хеврона[97].
Это тучный телец с пастбищ Васана[98], промолвил фарисей. Язычники поступили великодушно. Воспоем же хвалу. Вознесем благодарность на гобоях и псалтерионах. Заиграем на арфах и на кимвалах, на цитрах и саквебутах[99].
Только когда корзина была уже в нескольких футах от гизбаримов, глухое хрюканье возвестило им приближение огромной свиньи.
Эль Эману! воскликнули все трое, возводя глаза к небу и выпуская из рук веревку, отчего освобожденная свинья полетела на головы филистимлян. Эль Эману! С нами бог! Это трефное мясо![100]
Потеря дыхания
Рассказ не то блэквудовский, не то нет
О! не дыши и т. д.
«Мелодии» МураСамое упорное бедствие уступает непреодолимому мужеству философии, как самый неприступный город неутомимой бодрости врага. Салманассар, читаем мы в Библии, три года стоял под Самарией, и она сдалась. Сарданапал смотри у Диодора семь лет отсиживался в Ниневии; и все ни к чему. Троя пала в конце второго люстра; а Азот, по словам Аристея, который дает в этом честное слово благородного человека, отворил Псамметиху ворота, продержав их на запоре пятую часть столетия.
Ах ты, ведьма!.. Ах ты, хрычовка!.. Ах ты, чертовка! сказал я моей жене на другое утро после нашей свадьбы. Ах ты, колдунья!.. Ах ты, баба-яга!.. Ах ты, негодница!.. Ах ты, ушат всякой гадости!.. Ах ты, смазливая квинтэссенция всяческой мерзости! Ах ты Ах ты тут я поднялся на цыпочки, схватил ее за горло, приложил губы к ее уху и готовился изрыгнуть новый и более сильный эпитет, который, без сомнения, убедил бы мою супругу в ее ничтожестве, как вдруг, к моему крайнему изумлению и ужасу, почувствовал, что мне не передохнуть.
Фразы: «я не в силах дух перевести», «не передохнуть» и т. п. весьма часто употребляются в обыкновенном разговоре. Но я никогда не слыхал, чтобы такое ужасное происшествие случилось bona fide[101] и на деле. Вообразите же, если, конечно, вы одарены хоть крупицей воображения, вообразите себе мое удивление, мой ужас, мое отчаяние.
Но мой добрый гений никогда не покидает меня. В минуты самого крайнего волнения я сохраняю чувство приличия, et le chemin de passions me conduit как выражается лорд Эдуард в «Юлии», говоря о самом себе à la philosophie veritable[102]. Я не мог в первую минуту определить вполне точно, что такое со мной случилось, но, во всяком случае, решился скрыть от жены это приключение, пока дальнейший опыт не укажет мне размеры постигшего меня бедствия. Итак, моментально заменив разъяренное и расстроенное выражение моего лица маской лукавого и кокетливого благодушия, я потрепал мою благоверную по щечке, поцеловал в другую и, не говоря ни слова (Фурии! я не мог), оставил ее, изумленную моим дурачеством, выпорхнув из комнаты легким par de Zéphyr[103].
И вот я в своем boudoirе куда благополучно добрался ужасный образчик печальных последствий раздражительности живой, но с признаками мертвого мертвый, но с наклонностями живого существо спокойное, по бездыханное.