Бесспорно, он хотел тогда казаться дружелюбным в силу своего воспитания. Это было видно, понятно всем, и хоть с иронией, но тепло воспринималось всеми смертниками.
Полдня тогда хватило, чтобы каждый узнал, что этот молоденький надзиратель родом из нагорной деревни недалеко от северного Чанг-Майя. Он говорил лисо1, вроде был даже сам по национальности лисо и с готовностью, даже с внутренней охотой, заговаривал с теми смертниками, которые были родом из его родных мест. Все в нем тогда было просто и открыто.
Начальник Ты в порядке? спросил я его по-тайски, определяя тем самым моё к нему дружелюбное и уважительное отношение.
В порядке, подтвердил он, кивая головой.
Передо мной стоял уже не тот худенький мальчик, а повзрослевший, пополневший с грустными и в то же время улыбающимися глазами. Былой простоты и наивности уже не было, хотя доброта проглядывалась. Пышная прическа под горшок осталась неизменной и он, как и раньше, стал заметен и определяем именно по ней.
«М-да», думал я про себя, смотря на него и кивая головой. Время идет, многое меняется». Он тоже стоял, кивал в подтверждение, выражая этим: «вот такие дела».
Я помедлил и вздохнул. Он вздохнул тоже. Прошло время.
Вспоминая свои прошлые ощущения десятилетней давности, я стал улыбаться и отрицательно мотать головой. Он же смотрел на меня, грустно улыбаясь и, словно воспринимая мои чувства, соглашаясь, кивал в подтверждение.
Прошло еще немного времени. Надо было двигаться. Не стоять же, вздыхая о прошлом. Я громко произнес:
All right. I should go, sir. Have a good day.
Английская речь была для него как сигнал к окончанию немого диалога. Заканчивая своё предложение, я уже начал шагать в направлении своего шкафчика. Надзиратель зашевелился, словно отстраняясь с моего пути, хотя этого не требовалось, он находился не в зоне препятствий моему движению.
Так произошла простая, ничем не обязывающая, можно сказать на равных, встреча двух людей. Несмотря на то, что между нами стоял невидимый барьер официальных отношений, в общении этого не чувствовалось.
Тот выходной субботний день я продолжил по расписанному мной плану. Вскоре после этого я уселся за столик в классе и занялся чтением. Хотя книга была не просто интересной, а представляла для меня находку, где автор, редко для нашего ленивого, литературного времени, совершил продуктивную с выкладкой работу, я по какой-то нелепой рассеянности перестал вникать в читаемый материал. Я сбивался, перечитывал абзацы и не мог толком сосредоточиться на том, что ранее меня влекло как магнит. Я просто вынужден был отложить чтение и заняться другим полезным делом. Что я и сделал.
Несмотря на то, что в камере вечером мысли рождали во мне чувства, а чувства нагнетали беспорядком мысли, спал я, как всегда, хорошо. Но следующий день, воскресенье, начался также с сумбурных мыслей и чувств. Позавтракав, я уселся в классе за облюбованный мной столик и принялся за чтение. Я знал, что у меня есть пару часов до тренировки. Но в голову вообще ничего не лезло. Мне пришлось несколько раз перечитать страницы заново, чтобы понять смысл но так и не удовлетворившись своей внимательностью, отложить книгу.
Для того, чтобы занять время до тренировки, я обратился к Джону, китайцу из Малайзии и предложил ему поиграть в китайские шахматы.
Gee na2. Come on! сказал я кратко и с ударением. Это означало мой призыв к турниру.
Джон подпрыгнул с готовностью и бегло заговорил:
My brother wоna play? Yeah, yeah, yeah. But again you call me gee na. Why? Why my brother? Why? Call me John. John, brother
Он достал фанерный лист, на котором были расчерчены клетки, и плоскую коробку, в которой находились шашки с китайскими иероглифами, и до того момента, пока мы не уселись за игру, продолжал деланно возмущаться: почему я зову его «ги на», а не Джон. И каждый раз, начиная нашу игру, я объяснял ему, что буду звать его Джон; если он выиграет у меня серию партий, лучший из пяти, десяти или пятнадцати. И каждый раз он не дотягивал до победы одного выигрыша либо даже одной ничьи. Наши редкие поединки давали возможность многим китайцам подшучивать над Джоном, открыто насмехаться, критиковать его игру и проч. и проч. и делали это часто те, кто осилить его в игре были не в состоянии. В общем, наши игры часто оборачивались комедийными припадками Джона и смехом окружающих.
Стоит ли говорить о том, что я был разбит? Какая вообще могла быть игра, если я даже на чтении тогда сосредоточиться не мог! После третей проигранной партии я выматерился по-английски и сразу оборвался. Я распознал в себе невозможность сосредоточиться на игре и, что хуже, возбуждение в виде психоза. Определенно, я не хотел играть, а заглушить поднимающееся раздражение на что-то, чего я разобрать не мог.
Я выматерился из-за своих ошибок, обратился я к Джону. Я злюсь на самого себя потому, что играю глупо.
Очень глупо, брат! Очень глупо
Я стал подниматься, отмечая этим окончание поединка.
Подожди, подожди, подожди Что? Оооо Мы не закончили игру, затараторил он. Мы играли «лучший из десяти». Брат мой, ты куда? Ты не можешь уйти.