Чаще всего здоровье… И тут ничего не поделаешь. Поэтому без трагизма! Зачем тебе знать тексты заранее?
– Когда из-за двери испуганно (в утренний час!) спрашивают: «Кто там?» – я буду отвечать: «Не волнуйтесь! Это телеграмма, но ничего не случилось!»
– А если случилось?
– Тоже буду заранее подготовлен. И буду искать слова…
– Ты добрый… – сказала Люба.
Лучше сказала б когда-нибудь: «Ты – любимый!» Не говорит.
* * *
Некогда писать! Некогда: разношу телеграммы, газеты, учусь в «женском монастыре». Люба так устает, что по вечерам мы уже семь дней не видимся… Но зато видимся утром! Иначе бы я не смог…
* * *
Сегодня Люба сказала:
– Получи сам нежданную телеграмму. Но устную: я на двенадцать дней уезжаю к себе в Кострому, к родителям. К маме… Никакого трагизма! Договорились?
– А если я поеду с тобой?
– Нельзя… Мама это может неверно истолковать. А тетя Зина просто возненавидит меня. Или скажет, что «мы поедем втроем». Но у нас там не хватит жилплощади.
– Я провожу тебя!
– И это нереально: поезд уходит утром, когда все ждут газет. Телеграммы тоже не могут опаздывать. Завтра она уезжает.
* * *
Жду ее… Вот и все.
* * *
Я начинал свой дневник для того, чтобы записывать мысли. Если будут приходить в голову… Мысль – это не просто то, что ты думаешь, а то, что интересно знать другим. Подобная мысль о мыслях вошла в конфликт с первоначальным намерением писать «для себя». Надо было от чего-то в дневнике отказаться: либо от мыслей о жизни, которые не касаются меня лично и которые я поэтому могу доверить кому угодно, либо от самой жизни, от событий, происходящих со мной, которыми я ни с кем, кроме бумаги, делиться не вправе. Я выбрал события…
Но, может, я вовсе не выбирал, а само оно, главное событие – Люба – вошло в дневник, и для других размышлений места не оказалось? Не могу же я назвать философской мыслью то, что любовь острее всего познается в разлуке! Это и без меня всем известно. Но некоторым – теоретически, а я, увы, убедился в этом на собственном опыте.
Считаю дни, оставшиеся до ее возвращения: столько, сколько минуло со дня отъезда… на один день меньше, чем с того дня… на четыре дня меньше… По вечерам не знаю куда девать себя: в голове одно и то же (подсчитываю дни. воображаю, как мы увидимся!), а поделиться этими думами ни с кем не могу. Другим они вовсе не интересны… Разве можно перевоплотиться в того, кто любит? В лучшем случае – походя восхитятся («Как в девятнадцатом веке!»), в худшем – походя удивятся («Что он нашел в ней?»). Тетя удивляется. И накануне возвращения Любы, то есть сегодня, я ей сказал:
– Наконец я научился тому, чего не умел!
– А именно?
– Принимать решения.
– И что ты решил?
– Не могу жить без нее!
У тети Зины свое видение мира:
– Разлука лишь в первый период все обостряет. Если и Люба задержалась в своей Костроме на месяц или на два…
– Я бы сошел с ума!
– Разве этого еще не случилось?
– Тетя Зина, дорогая… я тебе за все благодарен, но мне уже двадцать один год – и я обрубаю трос!..
– Голыми руками с этим не справишься. Надо иметь сильные инструменты: волю, решимость.
– Я их приобрел.
Тетя отошла к окну, чтобы оглядеть меня повнимательней, на расстоянии, как картину.
– Перейдем с речной и морской терминологии на язык человеческих отношений и долга! – сказала она, вытянув вперед руки, которые были худыми и вызывали у меня сострадание. – Я отвечаю за тебя не только перед собой, но и перед твоей матерью.
Впервые я услышал от нее подобную фразу. Но я подавил сострадание, устоял.
– Отныне за меня будет отвечать только один человек.
– Кто же… это?
– Я сам.
* * *
Из Костромы несколько поездов – и я не знал, какой из них мне встречать.