Мать моего отца была настоящей шолом-алейховской бабушкой. Не могу вспомнить, как её звали, но лицо и весь облик помню отлично. Она жила с нами в Рязани, когда я училась в школе. Потом мы уехали в Москву, а тётя Фаня (сестра отца) осталась там с бабушкой.
Пожалуй, бабушка единственное, что напоминало о нашей еврейской принадлежности. По-русски она говорила плохо и с акцентом. Мои родители говорили с ней по-еврейски. Она часто пробовала ко мне обращаться по-еврейски и каждый раз удивлялась, что я не понимаю. Мой отец был на неё похож. Она всегда ходила в платке, под платком был, по-моему, парик, а свои волосы были коротко острижены. На ней было две или три юбки. Когда ей хотелось погреться, она прислонялась спиной к печке, а юбки сзади все поднимала, чтобы погреть поясницу. Мы над ней посмеивались. У неё был свой угол, отгороженный ширмой, возле печки в большой комнате.
Бабушка старалась соблюдать еврейские религиозные законы. Она молилась по толстым старинным книгам, которые были испещрены древнееврейскими письменами. Книга читалась справа налево. Подозреваю, что она её не читала, а молитвы говорила наизусть. Свечек в доме не было, поэтому бабушка, молясь, зажигала настольную лампу под зелёным стеклянным абажуром. Она пробовала научить меня и братишку Бориса молитвам, но мы умирали со смеху, а Борис её передразнивал. Помню отдельные слова: «брохес», «имуносехл»
Сказок русских бабушка, естественно, нам не рассказывала. Впрочем, и моя мама тоже не рассказывала. Я выучилась читать очень рано сколько себя помню и сама читала книжки.
Бабушка любила вкусно поесть, ради этого она делала вид, будто не замечает и не знает, что наша еда варится не в кошерной (разрешённой еврейским законом) посуде, а мясо режет не «резник». На всякий случай она всегда осведомлялась, нет ли в борще или в жарком свинины, и мы, если было вкусно, всегда уверяли, что мясо говяжье. На пасху мой папа доставал ей ящик мацы это было одной из немногих её радостей, она угощала нас мацой. Вкусная штука, особенно с маслом, но сейчас мои «зубы» её бы не взяли. По субботам бабушке ничего не разрешалось, по религиозным канонам, делать. Даже свет в туалете она просила включить и выключить меня.
Я жалела бабушку, терпеливо выслушивала её советы лучше учиться и слушаться старших. Бабушка научила меня штопать чулки и шить на ножной швейной машинке. Хотела научить вязать на спицах, но у меня не заладилось, я бросила, да так до сих пор и не выучилась, о чём очень сожалею говорят, вязание успокаивает нервы. Сожалею и о том, что никогда не расспрашивала о её молодости и вообще прежней жизни всё её прошлое умерло вместе с ней, а ведь это была целая эпоха. Но когда я читаю Шолом-Алейхема, я очень хорошо всё не просто понимаю, а чувствую, как будто я жила тогда в местечке сама. И большую роль здесь невольно сыграла именно бабушка.
Ещё о бабушке
11.12.82
Вчера ничего не было. Радио слушали, играли, как обычно. Ганя вдруг захотел тоже устроить баню. Я, конечно, возрадовалась, натаскала воды, и Ганя нагрел печку так, что воды горячей осталось целое ведро. Хотела постирать, но было поздно, и я отложила. Тем более я всё-таки устала: ездила в Городню, купила материю на новые занавески и ещё кое-что.
Сегодня съездила в Климовск бабы сказали, что там есть цейлонский чай. Съездила удачно, купила чай себе, Маше Лариной, Ирине Борисовне, а заодно и ещё кое-что например, отличный сыр, по которому соскучилась.
Сейчас вечер, только что закончился спектакль по третьей программе радио: «Ночная прогулка» А. Антокольского. Это детектив, и я с удовольствием слушала его два часа, тем более что одновременно чинила Гане бельё. А он спит. Хотела пойти к Панфиловым посмотреть по телевизору передачу про Жерара Филиппа, но ленюсь. На дворе темно, сыро, а дома светло, тепло и мухи не кусают.
Письмо от Наташи.
Забыла: вчера в Городне по телефону говорила с Сашей, и он сказал, что Аню положили в больницу.
Вспоминала опять бабушку и думала о том, как она была у нас одинока. С нами, с внуками, она не имела общего языка и в буквальном, и в переносном смысле. Я с ней разговаривала редко, только о самом необходимом. Её сын (мой отец) вообще мало бывал дома. Он заботился о ней как о матери, но не общался так, как мы сейчас это понимаем. Общими у них были только воспоминания, но я не слышала, чтобы они вспоминали прошлое, по крайней мере при мне.
Да, жалкая старость, хотя и обеспеченная и теплом, и едой, и даже видимостью семьи. Какова-то будет моя? Больше всего страшно, что превращусь для внуков в ходячую реликвию прошлого, для сыновей в обузу, а для невесток даже думать не хочется.
Настроение такое, что лучше не писать.
О стихах
12.12.82
Сегодня тепло, снег растаял. Ну и климат. Погода такая, что и Бимка не вылез ко мне утром из-под веранды. Поэтому прогулку в Тимашёво (в библиотеку) я отменила, а вместо этого постирала (цветное). Закончила шить второй вкладыш. На очереди занавески. Остальной день по шаблону.
Хотелось бы объяснить, прояснить и уяснить, а вдобавок выяснить свои отношения с поэзией. Когда я была школьницей, то примерно с 3-го класса сочиняла «стихи». Домашние умилялись и всячески меня поощряли. Даже Дея! Она переписала все мои детские «стишки» в общую тетрадь печатными буквами (интересно, где теперь эта тетрадь?). Один «стишок» я даже послала в «Пионерскую правду» (мне было десять лет) антирелигиозный, получила ответ, что сейчас нет возможности его опубликовать.