Дюше было двадцать два года, он был старше всех в роте, кроме Саши Качура. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь называл его «Андрей», или как-то иначе, кроме как «Дюша». Он был одним из тех, кто «проваливается сквозь призыв»: в период «взросления» не выполняет некоторых требований, предъявляемых к будущему деду не буреет, как положено фазану, не давит молодых, совершает какие-нибудь явные глупости, за которые наказывают весь его призыв, сдруживается с кем-нибудь из младшего призыва, или просто не ладит со своими. Он остаётся молодым до самого дембеля: шуршит, летает вместе с младшими призывами. Младше него только духи, потому что дух вообще не человек. Кроме Дюши у нас в роте был ещё один провалившийся Серёга Куликов.
Саша Качур был перестроившимся комсомольским работником из Томска, залетевшим в армию за непокорность неперестроившемуся начальству. Ему было двадцать четыре, он выглядел солидно, хоть был мал ростом; рассказывал о жене и дочке. Деды его припахивали, но бить не били.
Немцами у нас в части называли офицеров наверно, за тёмную форму, и вообще за образ врага.
Здесь время, нах, по-своему идет, продолжал Бас. Он неплохо владел русским языком, но для улучшения командирских свойств речи старался везде вставлять мат.
На гражданке чтоб я чувствовал, что человек меня старше, он должен быть на пять, на десять лет меня старше. А в армии, наху-бля, год идет за десять. Поэл? Только призвался салабон, дух шурши. Пока молодой, знаешь, какая твоя главная задача? Чтоб мне, деду, тут Бас сделал паузу, чтоб получше прочувствовать, что он, Бас, уже дед, чтоб мне было хорошо! Учиться, бля, тебе надо! Полгода отслужил стольким вещам научился, можешь сам уже духов пиздить. Еще полгода фазан. Фазан птица бурая, считай, почти взрослый человек.
Пи-и-издец, не рубишь ни ху-у-уя ты, Ляля! С кем ты разговариваешь! Ты понимаешь, салабон, насколько я больше тебя всего знаю, насколько я опытней тебя, насколько я старше тебя? Я сам, наху-бля, не могу даже представить себе, чтоб был таким, как ты.
Все понимали, почему Басу трудно представить себя в моём положении. Это были бы для него слишком болезненные воспоминания. По рассказам дембелей, на своём первом году службы Бас летал от параши к параше, как птичка.
Дальше сам знаешь, Ляля, дед, дембель и домой, Бас по-ленински протянул руку на северо-запад, где за три с половиной тысячи километров стояла его родная Москва.
Армия это жизнь внутри жизни, под конец Бас неожиданно перешёл на литературный язык. Два года прожил время другое, законы другие, люди другие, всё другое. Вышел как метлой по памяти всё забыл и живешь дальше, только, может быть, станешь чуть умнее.
Мне кажется иногда, что та жизнь, которую мы называем реальной это своего рода «армия» в большой жизни вечной души. Душа свободна, живёт и дышит, и растёт и умнеет по своим скоростям и причинам, но в какой-то момент её запихивают в физическое тело, которое стройно марширует по времени от рождения к смерти. И душа вместе с телом вынуждена маршировать, и есть баланду, и косить траву лопатой, и смотреть архивное кино, и так далее. И ей не дано практически никаких возможностей вспомнить и связаться со своей настоящей жизнью. Ближайший город триста километров на север, телефона нет, увольнительных нет, а право переписки дано лишь очень немногим художниками, поэтам, экстрасенсам, царям и, в порядке исключения, красивым женщинам.
Разве что иногда приходят странные открытки с той стороны сны. И все.
4.
Ехал в армию я очень долго. Сначала долго ждал: шесть дней сидел на пересылочном пункте около Новосибирска, и казалось ну, скорей бы закончилась эта неизвестность. Как и все остальные, я не знал до последнего момента, куда меня возьмут. Неизвестность мучила, изматывала, хотелось ясности, тлела надежда, что ясность будет светлой. Что возьмут в приличные войска. Ясность наступила.
Солдат грузят в плацкартные вагоны по девять человек в купе. Без белья и подушек, только матрацы. Что дают есть не помню. Помню, что катастрофически не хватало воды: было очень жарко. Помню, что гуляния на нижних этажах мне быстро надоели, я залез на багажную полку и почти четыре дня провёл на ней. Помню, что на моей гитаре народ посреди ночи давал «Наутилуса»: «Я так хочу быть с тобой», что звучало очень актуально. «Наутилус» в 1988 году был свеж, оригинален и потрясающе злободневен.
Потом, уже в части, с «Наутилусом» была еще одна история, когда результатом очередного налёта начальника штаба майора Демчука на нашу казарму был приказ смотреть ежевечерне программу «Время». В первый же день сразу после «Времени» шёл концерт «Наутилуса». Деды позволили молодым вылезти из коек. «Наутилус» пел про гороховые зёрна: «Нас выращивают смену, для того, чтоб бить об стену» Казалось, что это революция, что наутро всё будет по-другому. Наутро всё оказалось как всегда. Но революция произошла через несколько месяцев студентов отправили домой, на год раньше срока. По-моему, эта горбачевская «амнистия» была самым человечным эпизодом перестройки. Возможно, единственным человечным. Без политики, без философии, без расчётов. Просто вернуть детей матерям. Теперь «Наутилус» поёт как все.