Достоверно известно также, что Пушкин перечитывал бессмертную «Божественную Комедию» незадолго до написания стихотворения «Бесы» (1830), и пушкинист Д. Д. Благой, указавший на это, сделал одно поразительное открытие. До него никто не замечал, что образы «Бесов», закружившихся «будто листья в ноябре», мчащихся «рой за роем», есть ничто иное как реминисценция из Данте стихи 2548 «Ада» с его сонмом душ, которые оглашают всё вокруг своими воплями, стонами, нескончаемым плачем и жалобными криками. В доказательство своей мысли Благой приводит уникальную строку из «Божественной Комедии» в переводе, сделанном в прозе Ф. Фан-Димом, наиболее точно передающей подлинник (перевод параллельно содержит также и итальянский оригинал):
Учитель, чьи это души,
так страшно терзаемые мрачным ураганом?
У Пушкина в «Бесах» находим явные текстуальные переклички с дантовским «Адом»:
Сколько их? Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
О том, что картины «Ада» из «Божественной Комедии» повлияли на создание «Бесов», говорят в особенности первоначальные варианты пушкинского стиха. У Данте мы всё время видим тени умерших грешников, гонимых бесами. В окончательном же тексте у Пушкина самих этих бесов:
Вижу: бесы собралися
Средь белеющих равнин
Но сначала видения ямщика описывались у Пушкина совсем по Данте: «Али мертвых черти гонят», «Мчатся, вьются тени разны» (как видно, не «бесы», а «тени»).
Совпадает даже несколько неожиданное пушкинское сравнение снежных хлопьев «бесов» с дантовским осенним листопадом, которое находит соответствие в Третьей песне «Ада» (III: 109115), где с падающими с ветвей осенними листьями у Данте сравниваются души умерших, гонимые в Ад бесом Хароном: «А бес Харон сзывает стаю грешных// И гонит их, и бьет веслом неспешных. // Так сев Адама, на беду рожденный,// Кидался вниз»:
Как листья сыплются в осенней мгле,
За строем строй
Ср. у Пушкина:
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре
Литературный источник, вдохновивший Пушкина на создание его инфернальных сцен в «Бесах», говорит о небанальности пушкинского замысла, о силе и глубине внутренних переживаний его героя.
Подобная параллель указывает ещё и на то, что в «Бесах» тема «запоздалого путника», оказавшегося во власти зловещих сил, и, соответственно, на грани двух миров, смыкается с другой темой темой путешествия (нисхождения) в Ад и его испытаниями. Это как раз тот мотив, который Данте развивает в «Божественной комедии» («Земную жизнь пройдя до половины»). Это те испытания, которые ждали и Христа, когда он три дня шёл в Ад, как это описано в Библии. Это то, что прошёл Орфей, спускаясь в Ад за Эвридикой. И это то, что мы видим в стихотворении Пушкина 1832 года «И дале мы пошли», которое, с одной стороны, является реминисценцией из «Божественной комедии» Данте, с другой стороны, рисует путешествие самого Пушкина, где он сам становится героем, нисходящим в Ад. Как правило, сюжет о «запоздалом путнике» у Пушкина всегда идейно тесно смыкается с темой «нисхождения в Ад», являясь также одним из его мотивов.
Что даёт, в конечном итоге, Пушкину обращение к этой теме и к этому сюжету?
В пушкинской реминисценции из Данте стихотворении 1832 года «И дале мы пошли» герой (сам Пушкин), созерцая «мелких грешников» в Аду, видит там и себя самого («и я узрел себя в подвале»). Увидев, таким образом, себя на кругах Ада, он подвержен глубоким переживаниям:
И, камень приподняв за медное кольо,
Сошли мы вниз и я узрел себя в подвале.
Я издали глядел смущением томим.
Картина видения себя в Аду это видение собственной смерти. Что пробуждает эта картина? Какие духовные прозрения даёт она в ряду общей концепции путешествия героя? Когда герой находится на определенном уровне своего жизненного пути и достигает каких-либо высот, когда он «духовной жаждою томим»10 («когда возвышенные чувства, свобода, слава и любовь и вдохновенные искусства так сильно волновали кровь»), сама мысль о смерти недопустима. И речь идёт даже не о физической смерти. Тем более, недопустима мысль о реинкарнации.
Выйдя с кругов и, следовательно, родившись заново, придётся ведь в земной жизни заново проходить все «круги», то есть всё начинать сначала, а, значит, снова оказаться среди мелких и «злых», какими оказываются существа земные, каким был, например, при жизни виденный Пушкиным ростовщик, горевший в Аду:
«Одно стяжание имев всегда в предмете,
Жир должников своих сосал сей злой старик
И их безжалостно крутил на вашем свете.»
Захочется ли после этого видения снова окунаться туда, в этот чан «жаровни серной»? Как всегда, Пушкин не даёт прямого ответа, закончив сцену «дантовских видений» «смущением томим» и тем самым снова захлопывает крышку своей «шкатулки Пандоры». Но мы, любители «духовных» путешествий, способны отправиться с героем дальше и найти ответ на этот вопрос у другой героини Татьяны в «Евгении Онегине»: «пышность эта, //Постылой жизни мишура,// //Сейчас отдать я рада //Всю эту ветошь маскарада, //Весь этот блеск, и шум, и чад // //За наше бедное жилище» (8:XLVI). Это поразительное высказывание Татьяны с его явным «адским» определением «чад» словно выдает прошлое героини ее пребывание на этих кругах, прошедшую затем испытание «адом» и успешно вышедшую из него.