он. От поноса хорошо лечит. Ты, чей есть-то? перевел он раз говор на меня. Вот, вроде на лицо знакомый, а так, не скажу чей.
Да, приезжий я! Не местный.
Ах, ты, мать-перемать! То-то я гляжу не наш, вроде, не конёвский. Коммерцией занимаешься? Слухай! На днях свинью валить буду. Мясо почём берешь? Оптом отдам. Живым весом. Мясо, как масло сливочное. Ты свиней скупать приехал? Давай ко мне! По рукам! он протянул корявую, как наждачная шкурка, пятерню. А, чего ты сразу не сказал? Ты бы спросил Калину. Меня все знают. Ты почём за килограмм дашь? Абдула, чечен с Воронежа приезжает. Так он, паразит, четвертак дает.
Чеченец? С Воронежа? Не может быть?
Так он, вроде, чурка. Армянин, наверное. Не-е, за четвертак не отдам. Давай по Божески! За тридцатник!
Я начал его убеждать, что я не перекупщик, что я приехал к Алексею Алексеевичу, тут я назвал фамилию моего тестя, помочь старому по дому, и, вообще, я здесь никого не знаю, а сейчас иду за молоком к Ямщичихе, говорят, что у неё молоко хорошее. Вот, ты бес, какой! Мужик ударил меня со всего размаха по плечу. Так я гляжу, ну, вылитый Ликсей Ликсеич! Ох, мы с ним и вина попили, страсть! Бывало, сидим на огородах, а он мне моргает: « Давай, говорит, Калина, еще добавим! Нырка в подвал, да и вытащит жбан. И мы с ним вповалку! Бывало, моя старуха нас от солнца, чтобы совсем не заморочило, в холодок оттащит. Мы и спим, как два брата. Да, а молока лучше моего, во всем Коне нету. Ей Богу! Дай закурить!
Я сказал, что вот ухе месяц, как не курю, хотя тоже здорово тянет. Никак не отвыкнешь.
Здесь надо отметить, что мой тесть никогда в жизни более ста граммов водки не пил, то ли из принципа, то ли еще по каким-то соображениям, а пьяным, тем более, никогда не был. Здесь Калина загнул.
Он пошарил, пошарил по карманам, и вытащил помятую пачку «Примы».
Хотел твоих отведать, пшеничных Чего тебе вдаль переться? Пошли ко мне во двор! Моя старуха-баба тебя отоварит. Молоко сметана! Лучше не ищи! Пошли! Я здесь рядом живу. Давай десятку! Ну, за пузырь, что в твоем сидоре лежит.
Я протянул ему десятирублевку за трехлитровую банку молока, хотя на селе, мне сказали, три литра стоят восемь рублей. Но, далеко идти не хотелось, а здесь, вот оно, рядом.
Калина обрадовано свернул с аллеи и сразу же направился к большому особняку красного кирпича прямо над Доном, с хорошим забором из крученой сетки, с гаражом и надворными постройками, тоже кирпичными. Я еще удивился, что у моего нового знакомого такие богатые хоромы.
Перед этой усадьбой затрапезный вид мужика меня, несколько, озадачил. Может он и не сторож никакой? Может с ночной рыбалки возвращается. Хотя в руках никаких снастей не было.
Обрадованный, что не надо некуда тащиться по селу, я повернул вслед за мужиком.
Быстро нажав на кнопку звонка в калитке, он сразу же нырнул за изгородь.
«А, черт! Банку забыл отдать!» подумал я, подходя к калитке.
Мужик неожиданно быстро вышел, держа перед собой в зажатом кулаке, как керосиновый фонарь, уже хорошо початую бутылку, заткнутую газетой.
Он вытер губы и протянул бутылку мне:
Накось! Пить первым будешь! Небось, нутро дрожит?
Я недоуменно смотрел на него, ничего не понимая.
Мужик, не пью я! Мне молока надо.
А, больной, никак? посмотрел он на меня уже повеселевшими глазами, но с участием. Вольному веля! Ну, как хоть! мой знакомый с нарочитой обидой сунул бутылку в замасленный карман. Пошли, коли так, за молоком.
Он завернул снова в парк. И мне ничего не вставилось делать, как идти за ним.
Молодая поросль, отогретая после морозов, стала гибкой, уже опутывала неги, уже не пускала внутрь парка, вся обрызганная грачиными нашлепками, словно здесь, только что перед нами, прошли маляры.
Плутая меж кустов, исхлёстанный ветками, я вышел вслед за мужиком к беленому небесной побелкой небольшому, приземистому дому, вернее хате, настолько она была похожа на гоголевские малороссийские постройки. Одна половина избы сложена из местного известняка, губчатые куски которого, изъеденные эрозией, торчали кое-как из стены, другая половина штукатурена и побелена мелом с синькой, оттого и приобрела небесный цвет.
Но, над крышей этой хибары, прямо из трубы, зажав метёлку промеж ног, устремлённая всем корпусом вперед и выше, рвалась в утреннее небо апрельской чистоты, баба-Яга.
Лишь только спутанные космы и прутья метлы, как пламя спаренных реактивных двигателей, были отброшены назад, создавая невиданную тягу. Аллегория в порыве!
Я так и присел от неожиданности. Поскрипывая ревматическими суставами, эта чертова баба шаркала горбатым носом, принюхиваясь, откуда дует ветер. То бишь, держала нос по ветру, у кого какой навар во щах.
Ловкий жестянщик так искусно смастерил этот своеобразный флюгер, что мне и, впрямь, почудилось, как старая ведьма, растянув в беззубой улыбке рот, так и подмигивает мне, так и подмигивает.
Калина, мой новый приятель, сразу направился к дому, забыв и про меня, и про мою посуду.
Калина, мой новый приятель, сразу направился к дому, забыв и про меня, и про мою посуду.