Пожалуй, необходимо сразу же объясниться, отчего я брежневский период упрямо называю эпохою Мела. Кто тогда жил, тот знает, что это был не только период «великих дел и свершений», но и людей, ставшими вровень со своим временем. И такие люди были не только в науке, культуре и космосе они были везде: в полях, на заводах, в шахтах, на рыболовецких судах, в экспедициях Сказать, что выражение «трудовой героизм» был привычным канцеляристским штампом, языковым клише тех лет, я бы не решился. Всё это было: и дела, и люди, как бы теперь не старались стереть с доски истории записанные там свершения и имена. Об одном остаётся только сожалеть они оказались написанными мелом, и не составило никакого труда стереть грязной тряпкой с доски времён всё, что писалось для того, чтобы мы примечали это и помнили.
Так какими же я увидел ленинградцев, прибыв в их город после окончания школы? Прибыв для того, чтобы постараться стать одним из них и иметь долгожданное право отвечать на вопрос любопытствующих: я ленинградец!
Майский город встретил меня неожиданным голубооким зноем. Пыльные тополя дымились невесомым клубящимся пухом и отовсюду на меня глядели бесконечные лики цветов: кареглазые, с жёлтыми огоньками, зелёные ромашковые, строгие главы гордых георгинов и наполненные солнечным румянцем атласные полусферы тюльпанов и космей.
Не помню, какими я увидел тогда горожан. Наверное, они были чем-то похожи на свой город, ликующий, объятый зелёным пламенем поздней весны, украшенный разноцветными бликами и рефлексами погожего дня.
Впоследствии моя судьба часто пересекалась с судьбами жителей великого города: простых и не очень, безвестных и знаменитых. Через них я ещё больше полюбил Ленинград и окончательно привязался к нему, уже с полным основанием и гордостью почитая его своим.
По удивительному совпадению общежитие, в которое меня поселили по прибытию, находилось по соседству с тем местом, где впоследствии был построен мой теперешний дом. Тогда это была заурядная городская окраина, представляющая собой сумбурную архитектурную полифонию: здесь, рядом с помпезными «сталинками» уживались деревянные двухэтажки, а едва наметившиеся площади и проступающие магистрали, застраивались безликими коробками, которые поднимались над парками и сохранившимися островками леса точно исполинские существа, покрытые чешуёй бежевой плитки или серого кирпича.
Майский город семьдесят третьего оказался необычайно зелёным и удивительно безлюдным. Пожалуй, отсутствие праздношатающихся было связано с тотальной занятостью и ещё не наступившим туристическим сезоном, но ощущение свободы и огромных протяжённых пространств глубоко вошло в мою память. Возможно, на это впечатление неосознанно накладывалась необыкновенная панорама Невы, поражающая разбегающимися горизонтами и насквозь пронизанная вибрирующим воздухом и холодным рассеянным светом. и этот огромный город улыбался мне фасадами зданий, многоцветностью газонов, сверкающей гладью каналов и рек. Улыбались мне и ленинградцы. Наверное, город встретил меня улыбками по причине моей отчаянной молодости, чувствуя, сколько надежд и ожиданий связывало меня с ним, а может, просто потому, что близкое по духу всегда призвано привечать друг друга.
Сосновка, где я оказался, в иерархии ленинградских окраин достойно занимала своё почётное место. Здесь было расположено множество НИИ и студенческих общежитий, и некоторая отрезанность от центра создавала впечатление отдельного уютного академического городка, которому ничто не мешало быть сосредоточенным на науке и учёбе.
Сейчас в это трудно поверить, но тогда до центра, а точнее до площади Ленина, где находилось ближайшая станция метро, можно было добраться только на двух трамваях «девятке» и «сорок седьмом», на которых ехать надо было около часа. И «выход в город» был, безусловно, событием, которого ждали и к которому готовились. Лично для меня город никогда не был неживой материей, неодушевлённым каменным существом, конгломератом дорог, строений и проводов.
Сейчас в это трудно поверить, но тогда до центра, а точнее до площади Ленина, где находилось ближайшая станция метро, можно было добраться только на двух трамваях «девятке» и «сорок седьмом», на которых ехать надо было около часа. И «выход в город» был, безусловно, событием, которого ждали и к которому готовились. Лично для меня город никогда не был неживой материей, неодушевлённым каменным существом, конгломератом дорог, строений и проводов.
У моего города была не только душа, неповторимое и узнаваемое лицо, но и собственный голос.
В нём слышались звоны трамваев, шелест листвы, плеск невской волны и шум осенних грибных дождей. Он отвечал моим мыслям, к нему я прислушивался, как к самому близкому другу, и мне казалось, что я научился понимать его.
У него были свои интонации, свои особенности: плавный неспешный речитатив Летнего сада отличался от стремительного, торопливого звучания Невского, размеренный и степенный говор центральных площадей мало походил на едва различимую речь Сосновки, прерываемую многозначительными паузами, переходящими в молчание.