Грузили до позднего вечера. Пришли помогать те из друзей, кто еще оставался в городе, но основной рабочей силой были соседи причем, самого разного возраста от десятилетних мальчишек, подтаскивающих что полегче, до пожилых мужчин. Они же и дежурили до утра во дворе, стерегли контейнер.
Утром Алина села в «Жигули» к Салиму, и они поехали вслед за грузовиком
К ним сразу же подошел таможенник коренастый, в камуфляжной форме. Некрасивое, смугло-кирпичное лицо, мало похож на таджика: глаза узкие, нос приплюснутый, с вывернутыми ноздрями. Уйгуры[2] в роду подмешаны, машинально отметила про себя Алина.
Рывком распахнул дверцы контейнера, не глядя на Алину, бросил:
Выгружать на досмотр сами будете? Если наши грузчики платить надо.
Подожди, брат, подошел к нему Салим и заговорил по-таджикски, тебя как зовут, уважаемый? Саид-ака, да? Вот хорошо Бахтиер велел тебе передать, что сам смотрел, мы договорились, что больше смотреть не будут. Спроси у него, если не веришь.
Э-э, таможенник покачал головой, Бахтиера сейчас нет, откуда я знаю
Клянусь, брат Если забыл, давай найдем его.
Бахтиер, Бахтиер Родственник, говоришь? Бахтиер хороший человек. Сам живет и нам дает. Не придет он, не надо ждать. Эй, Мумин, окликнул стоящего неподалеку парня. Иди сюда, выгружать будем.
Салим беспокойно оглянулся на Алину Николаевну. В отличие от таможенника, он знал, что она понимает каждое слово.
Парень ленивой походкой подошел к контейнеру. Этот был красавец. Матово-смуглый, с правильными чертами лица, с копной густых черных волос и серыми глазами.
Памирец, потомок Александра Македонского. Если верить истории, полководец вырезал в горных кишлаках мужчин и оставлял своих воинов для потомства, подумала Алина и тут же одернула себя: Господи, о чем это я? Зачем мне это сейчас?
Подошла к таможеннику:
Вы знаете, Бахтиер действительно сам делал досмотр. У нас ничего такого Мы писатели, люди мирные. Только старая мебель и книги. Картин несколько.
Парень спросил:
Что, Саид-ака, начинать?
Саид, между тем, вытащил аккуратно заложенную между стенкой контейнера и коробкой с книгами картину, разорвал бумагу, в которой она была упакована. Пейзаж в темных, почти в черных тонах был написан маслом на куске старой фанерки.
Говоришь, картины, да? На картин тоже разрешение министерства культур-мультур надо, не знаешь? таможенник заговорил теперь по-русски.
Нет, растерялась Алина. Но видите ли, это картины, как бы вам сказать Самодеятельные. Они не представляют ценности. Только для нас.
Э-э, все так говорят. Фанера старый, плохой, некрасивый, а потом получится, что это Пикас-с-с, таможенник победоносно глянул на Алину. Думаешь, только вы умные, а я тут ахмак, да?
Я так не думаю. Только уверяю, что работ Пикассо нет вообще в Таджикистане.
Саид-ака согнул фанерку, она вдруг хрумкнула, и Алине показалось, что также хрумкнуло у нее внутри, около сердца, старая картина была семейной реликвией.
Саид-ака, брат, так нельзя, так нечестно, Бахтиер обещал, заволновался Салим.
Послушай, а ты что для русских так стараешься? Продался, да? А может, ты ее того? манипулируя пальцами, сделал неприличный жест. Что, молоденьких русских мало?
Салим побагровел и пошел на таможенника.
Салим! испугалась Алина.
И в это время на другом конце двора раздалась автоматная очередь. Салим остановился.
Саид, подмигнув Мумину, осклабился.
Послушайте, Алина держалась изо всех сил. Давайте по-хорошему. У меня есть деньги. Сколько надо?
По-хорошему почему нет? продолжал ухмыляться таможенник. Взяв деньги, сказал Мумину по-русски:
Давай, опечатывай, будем отправлять, и добавил по-таджикски: Скажешь ребятам грузить будут, пусть тряхнут хорошенько. Ей в России дрова нужны будут, печку топить.
В машине Алина заплакала. Салим пытался ее успокоить, оправдывался:
Муаллима, хлебом клянусь, я не знал, что так будет. Это не люди И Бахтиер, родственник мой Это кучук,[3] хар,[4] честное слово
Алина плакала и повторяла:
Салим, веришь, сколько помню себя Сколько помню себя, Салим
Она хотела сказать, наверное, очень много, о том, что родилась в Душанбе, прожила там почти полвека, что с Таджикистаном связана вся ее жизнь. Но фраза не выговаривалась, не вмещала нахлынувшие чувства, и Алина опять повторяла:
Сколько помню себя
Моя бабушка Оля вместе со своей сестрой Тоней, которая пришла к нам в гости, пьют чай из блюдцев и ведут неторопливый разговор. Мне страсть как хочется послушать, о чем они говорят, и я стараюсь придумать дело, чтобы остаться здесь, на веранде. Беру деревянную колотушку, бидончик, наполненный сметаной, и начинаю сосредоточенно сбивать масло. Теперь уж бабушка не должна прогнать меня на улицу, по опыту зная, что потом не заставит заниматься этим нудным делом. Пристраиваюсь на кровати, за печкой и во все глаза гляжу на бабушку Тоню.
Бабушка Тоня совсем необычная бабушка.
Когда они вместе с моей бабушкой остались сиротами, то присматривала за ними их бабушка, деревенская колдунья. А когда эта совсем старенькая бабушка-колдунья собралась умирать, то долго мучилась и помереть никак не могла, потому что ей надо было освободиться от своего колдовского дара, передать его кому-то. Но передать она могла его только с каким-нибудь предметом. А поскольку никто не хотел становиться колдуньей, то никто к ней и не подходил, хотя она стонала, мучилась и всем протягивала то кружку, то щепотку сена, вытащенного из матраца, то веник, почему-то лежавший рядом с умирающей. Оле было уже двенадцать лет, она все понимала и потому не подходила близко к своей бабушке. А Тоне всего четыре, и только взрослые упустили ее из виду, как она кинулась к бабушке и взяла из ее рук этот проклятый веник. Тогда, якобы, бабушка-колдунья сказала: «Отпусти, господи», и перекрестила бабушку Тоню, с тем и померла.