Все это пронеслось в голове Андрея, как некий справочный материал из того же неведомого источника информации, и в конце было сообщено, что этот слой стихиаль, заселенный древесными душами, называется Арашамф. Слово было незнакомо Андрею, тем не менее, он уже не удивлялся тому, как естественно выскакивают в его памяти эти странные термины.
Помимо уже знакомых собеседников Андрея сад его главная верхняя часть оказался заполнен другими, более-менее антропоморфными существами, в каждом из которых присутствовало некое человекоподобие, и если даже витальное тело было бесформенным и струистым, то всегда присутствовало некое подобие лица. Андрей подумал, что, возможно, это связано с тем, что садовые деревья и кустарники на протяжении многих столетий и даже тысячелетий существования рядом с человеком настолько пропитались человеческой энергетикой, что даже их витальные тела приняли некое человекоподобие. При этом в виталах деревьев оно было выражено в большей степени, и в меньшей степени в кустарниках малине, крыжовнике, смородине, не говоря уже о разной мелочи: укропе, петрушке, клубнике и тому подобных жителях поверхностного надпочвенного слоя, который, как узнал Андрей из своего источника информации зовут стихиалью Мурахаммой.
Отдельно, помимо этой разношерстной компании более-менее человекоподобных призраков, которые, подобно существам Дараины находились в постоянном общении не только друг с другом, но и с душами насекомых и птиц, Андрей обратил внимание на величественную фигуру, зависшую среди волн небесного золота (почему-то небесная синь в астральном восприятии выглядела скорее как некая сияющая золотистость). Эта фигура удивительно напоминала некий сказочный персонаж пастушка в белой косоворотке, расшитой по воротнику и обшлагам особым руническим орнаментом, лаптях, с золотистой шапкой волос, подстриженных под горшок, с расписной котомкой через плечо и тоненькой пастушьей свирелью. Из нее пастушок извлекал мелодии, льющиеся игривым потоком, в которых слышалось то ласковое трепетанье листвы, то журчание лесного ручейка, то гудение пчелиного роя, и множество других звуков, сливающихся в единое ощущение ласкового летнего утра. Не жаркого, солнечного, с небольшими кучевыми облаками и веселым ветерком, колышущим сочные листья утро, порождающее то самое комфортное состояние, когда хочется, внутренне улыбнувшись, произнести заветную фразу: «остановись, мгновение, ты прекрасно».
Неожиданно в сознании Андрея возникла расшифровка этого удивительного ласкового, как сказали бы наши предки, пригожего, образа: это сезонная стихиаль по имени Лель. И тут в его сознании начали складываться строки не детской поэзии, посвященные этой замечательной летней стихиали, энергию которой ощущают все, но принимают ее за чисто погодно-природное проявление.
Когда отхлынула жара
И пересмешники узнали,
Что притомилась мошкара
От бесконечных вакханалий,
В леса впорхнул пригожий Лель,
Лукавый, ласковый звоночек.
И сразу заскрипела ель,
Размять пытаясь позвоночник.
Зашевелились дерева,
Луга невнятно зашептали,
Как будто чудо-жернова
От неподвижности устали,
Как будто легкие крыла
Воздушных ветряков незримых
Прохлада в действо позвала
От бесконечных вакханалий,
В леса впорхнул пригожий Лель,
Лукавый, ласковый звоночек.
И сразу заскрипела ель,
Размять пытаясь позвоночник.
Зашевелились дерева,
Луга невнятно зашептали,
Как будто чудо-жернова
От неподвижности устали,
Как будто легкие крыла
Воздушных ветряков незримых
Прохлада в действо позвала
Кружить любовников игривых.
Я белокурый пастушок,
Услада юных берендеек,
Рожок, зовущий на лужок
К проказам летних переделок.
Я голубой световорот,
Что кличут рогом изобилья,
И даже страж глубинных вод
Не зачеркнет мои усилья.
И если с синей высоты
Вдруг устремишься в омут нежный,
О, Навна, свежие цветы
Не посрамят твои одежды.
«Оказывается, и настоящие стихи могу сочинять, уже устал удивляться себе Андрей, или это чьи-то, которые я забыл и вдруг вспомнил? А может это Пушкина стихи? Или Лермонтова или Некрасова?»
Почему-то фамилии других хрестоматийных поэтов не шли Андрею в голову, хотя, казалось, это было самое легкое, что он ухитрился вспомнить, никогда ранее не зная, в это утро. Но хотя на другие фамилии русской поэтической классики у Андрея возник непредвиденный ступор, тем не менее, он был почему-то уверен, что стихи эти именно его, им сочиненные, хоть и сделал он это так, словно не сочинял, а просто вспомнил. Но и на этом чудеса не закончились: величественная фигура, доселе самозабвенно игравшая на свирели и, казалось, не замечавшая всякой утренней суеты многочисленных, ранее неведомых Андрею обитателей сада, вдруг прервала свое выступление и с удивлением глянула вниз, затем почтительно склонила голову и, явно обращаясь к Андрею, произнесла (Андрей снова не мог понять, слышит ли он эти звуки ушами, или они звучат прямо в его сознании):
Приветствую тебя, повелитель стихиалей!
Я повелитель? удивился Андрей, никогда ранее не встречавший слова «стихиаль», теперь же прекрасно знавший его значение. Теперь же выяснилось, что он еще и повелевает ими. Да я просто мальчик, каких миллионы!» Вообще-то он теперь уже знал, что, таких как он отнюдь не миллионы, возможно он единственный в своем роде, но к этому новому амплуа он еще не успел привыкнуть, к тому же, подтвердить свою уникальность казалось ему нескромным, ведь мама с раннего детства ругала его за хвастовство. Кстати, единственным в своем роде он не мог быть уже потому, что существовала еще девочка Аня, правда, сопоставить ее и свои, внезапно открывшиеся возможности он пока не мог.