Я люблю тебя, мой Камышлофф!
А как встанет день-деньской
Пред моею, пред тоской,
А за мною ночь темна,
Мрачной памяти полна.
А как брызнет солнце светом,
Наплевать на всех и вся
Я уйду один с рассветом,
Запах дома унося.
А забьется ветер в спину
Ты веди меня, веди!
Словно груз какой-то скинул
И оставил позади
Чай с малиновым вареньем
Настоящий мужчина должен родить сына, посадить дерево и написать книгу так, да? Сын вырос, стал юристом, чем я очень горжусь, тополь зеленеет, книга А что вы держите в руках? Она, надеюсь, когда-нибудь подойдет к концу. Рассказать вам про дерево?
Растет мой тополь на улице Уральских рабочих в городе Екатеринбурге. Лет тридцать назад мы встретились. Я узнал его. Теперь-то я, конечно, не узнаю. Да и он меня, видимо, тоже, хотя у деревьев век дольше, да и память тверже. Но против бензопилы даже и его память слабовата.
Меня не любили в школе. Не любили за эгоизм, общительность, трусость, остроумие, оригинальность и слабосилие за все сразу. Класс был интересный до сих пор многих помню.
Я сидел за одной партой с очень аккуратной девочкой: косички на ленточках, мордочка чистенькая, фартучек всегда глаженный. Хорошая девочка, отличница. Люба Кокшарова. Иногда она смотрела на меня не так, как на всех: удивленно и, похоже, понимающе. А сзади сидел второгодник Миша Ивкин, который тыкал в меня иголкой и равнодушно смотрел, как я реву. На перемене я выкидывал из парты его чемоданчик, разбрасывал под ноги учебники с тетрадками, и он снова тыкал меня иголкой и равнодушно смотрел в окно. На мою соседку он смотрел совсем не равнодушно, не так, как на других
В шестом классе меня избрали председателем совета пионерского отряда, и жить стало совсем ужасно. Класс вмиг забыл про рыхлого плаксу Сашу Ложкина, и я принял весь заряд мальчишеской злобы, которой совсем немало в таком возрасте.
В шестом классе меня избрали председателем совета пионерского отряда, и жить стало совсем ужасно. Класс вмиг забыл про рыхлого плаксу Сашу Ложкина, и я принял весь заряд мальчишеской злобы, которой совсем немало в таком возрасте.
Несколько раз меня собирались бить, но я как-то умудрялся улизнуть через окно в туалете. А это злило их еще больше. Приходил я в школу к самому звонку, уходил, когда снимали осаду ожидавшие меня «друзья».
В конце концов, дома узнали об этом. Помню, я с каким-то злорадным удовольствием вылил ушат грязи на своих одноклассников все, что накопилось. Отец с матерью слушали внимательно, не перебивали. Когда я засыпал, свет у них горел и, наверное, долго горел в ту ночь. А утром отец пошел со мной в школу в полной форме, со всеми регалиями, готовый к классному часу на воспитательную тему. Он говорил о дружбе, о взаимовыручке
Меня оставили в покое. И это было еще хуже, потому что со мной не разговаривали, меня сторонились. Мной просто-напросто брезговали. Все! Люба Кокшарова иногда смотрела на меня удивленно и, похоже, понимающе, но в ее глазах появилось еще одно жалость. Почему? Я тогда этого не понимал
Ивкин теперь колол булавкой Ложкина. Седому, полуслепому мальчику-альбиносу все так же мазали парту чернилами. Девчонок дергали за косички. Учителям подкладывали кнопки на стул. Класс жил своей жизнью. Без меня.
Однажды на перемене ко мне подошел Коля Юрьев здоровый и на удивление тихий двоечник.
Хочешь, пойдем сегодня ко мне домой? спросил он.
Я так отвык от нормального общения, что даже не спросил зачем кивнул.
Колькина мать сразу усадила нас за стол, накормила удивительно вкусными пирожками с картошкой. Потом Колька повел меня в свою комнату. Я ахнул. На стене висела лосиная морда с огромными рогами, в углу стояла двустволка, сохла на полу палатка, какие-то похожие на сапоги валялись ботинки, бинокль, гильзы на подоконнике.
Это все твое? Колька, неужели это все твое!?
Мы с батей охотники, солидно ответил Колька. Да это что! Батя сказал, что лодку надувную четырехместную купит, если в седьмой перейду. Он помолчал. Я тут с физичкой переговорил, она обещала трояк вывести за год. Геометрия фиг с ней. А вот если еще по литературе пара будет накрылась лодка. А завтра последний урок. Давай позанимаемся, а? Летом на охоту поедем слово даю!
До половины одиннадцатого вечера Колька кружил по половицам, старательно зазубривая:
Белая береза под моим окном
Принакрылась снегом, точно серебром.
На пушистых ветках
На этом месте он обычно спотыкался, и я снова и снова гонял его по комнате. Стоило ему запнуться, я заставлял его начинать все с начала, хотя видел, что он совсем отупел, что он ничего уже не соображает и не видит ничего, кроме мельтешащих половиц под ногами. Я тоже ничего не видел я, я один сидел с ружьем в руках посредине надувной четырехместной лодки
Учительница литературы очень удивилась, когда Колька поднял руку такое было впервые.
Юрьев?
Он вышел к доске, сказал «с пафосом», как я вчера его учил: «Сергей Есенин. Белая береза».
Потом уставился в пол и замолчал. Я видел, как он склоняет голову то вправо, то влево, пытаясь заставить кружиться половицы и силясь хоть что-нибудь вспомнить.