Слуга Баала замахнулся на Элиягу палкой, ударил, палка с хрустом сломалась надвое. Удивленный жрец попятился. Налетели стражники, поставили обитые бычьей кожей щиты стенкой, уперлись остриями копий в грудь Элиягу, в шею, чтобы не двинулся пророк.
Ахав медленно подъезжал на сытом и откормленном жеребце, звякали пластины железной, искусно выделанной брони, сверкал на утреннем солнце шлем островерхий, рука покоилась на рукояти длинного серого меча. Царь пах острыми благовониями, цепко глядел в глаза пророку, усмехался чему-то про себя. Презрительно усмехался, недобро. Потом вдруг сказал:
Ну что, пророк Элиягу. Напугал ты меня когда-то. А покажи-ка мне теперь, надо ли мне бояться тебя?
Не меня бойся, Ахав, спокойно заметил Элиягу, незаметным движением руки отодвигая острие копья, больно упершееся ему в плечо, а бойся Создателя Земли, и кланяйся Ему во все дни жизни твоей, пока не наступят дни, которых ты не хочешь. Я приведу дождь. Только прошу тебя, покажи рвение свое, и отблагодари Бога Иудеев жертвами и обильным всесожжением, и прекрати распри свои с Иудеей!
Не меня бойся, Ахав, спокойно заметил Элиягу, незаметным движением руки отодвигая острие копья, больно упершееся ему в плечо, а бойся Создателя Земли, и кланяйся Ему во все дни жизни твоей, пока не наступят дни, которых ты не хочешь. Я приведу дождь. Только прошу тебя, покажи рвение свое, и отблагодари Бога Иудеев жертвами и обильным всесожжением, и прекрати распри свои с Иудеей!
Ахав с удивлением и нарастающим недоумением смотрел на седого худого человека, стоявшего за стеной щитов и лесом копий, направленных в его горло и спину. Этот старик ничего не боялся. Многих смелых ломал Ахав, неуступчивых делал покладистыми, ретивых осторожными, отчаянных тихими. Не привык он, чтобы глядели ему в глаза вот так, спокойно, словно бы не он возвышался над собеседником, а тот стоял с ним наравне. В груди запекло, где-то справа, чуть ниже соска появилась и пропала острая боль, змейкой скользнула потом ниже, дернула головой, укусила в правую ногу, и нога онемела. Ахав попробовал дернуть ногой тщетно, та не слушалась. С волнением заерзал царь на спине иноходца.
Вот сто пророков Баала! Это не заклинатели пустых холмов и не шепчущие в ночи это истинные святые, их любят боги! И они тоже будут вызывать дождь, попробуй, поборись с ними!
С этими словами Ахав почувствовал, что боль отпустила, а толпа жрецов, стоявшая несколько поодаль, одобрительно загудела. Послышались крики и пронзительные звуки флейт. Царь махнул рукой воины расступились, давая дорогу Элиягу. Тот вежливо подождал, когда шум несколько стихнет. Голос его прозвучал неожиданно звонко.
Телку жертвенную мне, таких же пророкам Баала. Ножи острые нам. И разложите кострища для всесожжения, но огня не зажигайте. Я буду молиться своему Богу, а вы молитесь Баалу, и кто есть Бог тот даст огонь для жертвы!
Телки, молодые и грустноглазые, тоскливо глядели на жрецов. Их валили наземь, под пронзительное мычание, резали им шеи, снимали шкуры, рубили мясо для жертвоприношения. Жрецы обмазывали себя кровью, пили ее, бодали друг друга, бормоча и вскрикивая. Другие складывали принесенные сухие дрова в огромные поленницы, третьи накладывали на поленницы жертвенное, текущее кровью, мясо. Мухи жужжали в воздухе тучами, облепив морды живых и мертвых, потные и липкие от крови тела священников, жалили, садились на крупы царских коней.
Элиягу попросил у одного из стражников длинный прямой меч, держа его за спиной, подошел к своей телке, припал седой бородой к ее красивой глуповатой морде, что-то шептал на ухо, гладил жесткую шкуру, глядел в глаза. Неожиданно нанес удар быстрый, незаметный, точный. В самое сердце. Что-то прошептал, подняв лицо к небу, а телка, чьи глаза недоуменно моргнули и помутнели, рухнула оземь. Кровь каплями сочилась из раны. Элиягу осторожно передал меч владельцу, вынул из сумки кривой острый нож, быстро и умело освежевал жертву, аккуратно разрезал мясо и сложил на дрова. После этого обратился во внимание.
А в стане Баала забили в бубны и барабаны, обтянутые ослиной кожей, взвыли короткие медные трубы, заныли дудки и заскрежетали трещотки. Жрецы затянули гимн, кто басом, кто надтреснутым тенором, кто пел, кто кричал, кто вопил, кто начал биться оземь и кататься по каменистому склону, некоторые крутились подобно волчкам, и их белые балахоны надулись колоколами. Некоторые раздирали на себе одежды, били себя по голове кулаками, прыгали и сталкивались друг с другом. Поднимали к небу руки и протягивали их к дровам, на которых лежало облепленное мухами жертвенное мясо. Воздух, горячий и сухой, дрожал от их воплей:
О, Баал, Баал, ответь нам, дай огня жертвенного!
Ашейра, мать народов, воинственная и прекрасная, спусти нам огонь с небес!
Адад, восседающий в тучах, метни молнию, зажги костер всесожжения!
Солнце поднималось все выше и выше, наступил полдень. Жрецы продолжали скакать и надрываться у жертвенника. По лицу царя текли струйки пота, он потянулся к серебряному сосуду, выпил три глотка воды. Баал не отвечал, огонь не сходил с небес. Мясо уже портилось, начинало издавать сладковатый гнилой запах. Внутри нарастало беспокойство, сдавливало затылок холодной рукой, от нетерпения Ахав соскочил с коня, начал ходить взад и вперед, изредка подзывая к себе одного из жрецов, спрашивал его о ходе жертвоприношения, топал ногой. Элиягу скромно стоял в стороне ото всех, у небольшого своего жертвенника, спокойно взирая на бааловых слуг. Те скакали все медленней, некоторые в изнеможении валились в пыль и лежали словно рыбины на берегу, глотая воздух. Наконец последний из жрецов, самый ретивый и худой, в изнеможении опустился на одно колено, и музыканты перестали дуть в дудки и колотить в бубны. Наступила тишина, такая неожиданная, что зазвенело в ушах, только коротко заржала лошадь и слышно было жужжание мириад мух.