Тут Ахав вновь наморщил лоб, промедлил мгновение и продолжил
Всех пророков так называемого Бога Исраэля и Иудеи по мере их появления изловить. Связать крепко, дабы они не могли убежать, бить палками по ногам, дабы перебить кости. Доставить в дворцовую тюрьму, где им учинят подобающую казнь. Каждому, кто скроет у себя пророка враждебной веры смерть через побиение камнями. Каждому, кто увидит пророка и не сообщит о нем сто плетей воловьей кожи.
По мере того, как Ахав читал свой указ, губы Йезевель растягивались в улыбке, она испытывала чувство почти плотского наслаждения. Под конец она не вытерпев подошла к мужу и прижалась к нему сзади, словно бы сливаясь с ним единой плотью, и, казалось, губы ее шептали вслед его губам:
При искоренении ереси иудейской каждому, кто проявил рвение будет наградой три шекеля19 серебра и шекель золота чистого, и имена этих людей запишут на парадной стеле, которую я, Ахав, прикажу поставить на площади перед дворцом.
И тогда Йезевель запела, неожиданно, глубоким грудным голосом, дрожащим и полным, круглым и нежным, как ее грудь:
Ашейра, Ашейра, красавица с длинными ресницами,
Стоящая на льве, неистовая в любви,
Кровью и соком любовным истекающая,
Ласки и крики в ночи издающая,
Врагов своих наказующая,
Руки твои горячие да обовьются вкруг шеи моей,
Губы твои алчущие да коснутся моих сухих губ,
И пронзит копье твое, карающее и тяжкое,
Вражеские стаи демонов и лжебогов чужих
Она продолжала петь, и неслышно упала на пол одежда ее, открывая сверкающую наготу и смуглую страстную плоть ее, и Ахав вновь забыл обо всем, невидимой рукой похоти брошенный, словно камень из пращи, к этому роскошному, чисто вымытому ароматному телу.
***
Овадьягу, тихий и незаметный царедворец, ведавший царскими писарями и распространением указов, сидел в своей небольшой комнате в дворцовой пристройке. В его руках дрожал лист тонкой разлинованной кожи, на котором только что умелый раб-писец записал справа-налево по финикийскому образцу новый царский указ. Овадьягу снял с себя полотняную белую шапочку и вытер со лба пот. Раскаленное солнечное пятно на полу комнатки медленно ползло к его ногам. Солнце, натворившее бед за день, уходило за пологие холмы, понижавшиеся к далекому берегу Великого моря. Указ царский означал одно Овадьягу должны были побить камнями. Уже три недели скрывал он в пещере за тысячу и триста локтей20 от города нескольких пророков Бога Единого, прятавшихся от беды, которую они сами и предрекли себе. «Она убьет нас, Овадьягу» говорили они ему еще два месяца назад, «ведь кто будет виноват в засухе, как не народ иудейский»? Тайком ночью носил им добрый Овадьягу воду и жесткий хлеб. Те не роптали на неудобства. Принесенной водой они ухитрялись помыться, выпивая лишь несколько глотков. Хлеб съедали жадно, собирая пальцем крошки. И молились три раза в день. Тихо-тихо, так, что только губы их шевелились.
Не бойся, Овадьягу, говорили они начальнику над писцами скоро придет тот день, когда благодатный дождь пришлет Господь на грешную землю Исраэля. Скоро придет. Только ты молись и не забывай Бога Единого. Ибо защитит он каждого, кто просит милости Его.
«А как мне кланяться финикийской мерзости?» думал про себя Овадьягу, «когда как погляжу на жрецов их, гадливо становится. Вот они пляшут, обнаженные, вертясь волчком, припадая к земле как гиены, воя в небеса, словно шакалы? А некоторые делают себе рога железные и бодают друг-дружку, или мечами себя колют и режут до крови Нет, нехороший у них культ, неправильный, беспокойный, неумный какой-то!»
Овадьягу помнил еще отца своего, тайком молившегося утром, повернувшись в сторону недалекого Иерусалима, помнил мать, отделявшую кусок теста, когда перед святым днем Субботним делала она лепешки. Соседи злобно посмеивались над ними, называя разными браными именами, а как-то донесли о них начальнику царской охраны. С тех пор Овадьягу силой отняли у родителей и не разрешали видеться с ними, взяли на обучение в школу писцов царских, мать вскоре умерла, а от отца, сошедшего с ума и побиравшегося на базаре у южных ворот Овадьягу видел редко, и тот не узнавал в аккуратно одетом и пахнущем благовониями царском чиновнике своего сына. А ведь когда-то, и Овадьягу хорошо это знал, все исраэльтяне молились Богу Единому, тогда, когда были они с Иудеей одним царством, и правили ими мудрые цари Давид и Соломон. Много воды утекло с тех времен, много раздоров и распрей прошли кровавыми годами в среде народа. И стали Исраэль и Иудея ненавидеть друг-друга. А потом пришла царица Йезевель, и с ней сотни жрецов Баала и Ашейры. Столбы священные поставили они на высотах Шомрона, где приносились жертвы кровавые. По слухам, и детей-первенцев приносили в жертву жрецы Бааловы. И вид у них был непотребный они гладко брили бороду и голову, и волосы на теле выстригали как женщины, и глаза свои подводили сурьмой и синькой, и лежали друг с другом, как мужчина с женщиной. Тьфу, мерзость!
Овадьягу встрепенулся и тряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Ослик, на котором он приехал, протяжно закричал, словно подзывая хозяина, и бил себя по бокам хвостом, отгоняя мух. Вечер, сухой и полный безумия, наваливался сверху на Шомрон, мгла спускалась с Моавских гор, сухой ветер свистнул в ущелье, швырнул пригоршней песка, заскрипевшего на зубах. На соседнем холме, где стояла грубо выпиленная из дерева Ашейра, деревянный столб, повторяющий очертания женской фигуры, послышался мерный голос тимпанов и барабанчиков, взвизгнула дудка. Там начиналась ночная служба богине. Овадьягу заторопился к ослику, погладил его теплую морду, с трудом влез на худую спину, поморщился от боли в заднице хребет ослиный сильно давил на крестец. Ослик перебирал тонкими ногами, щелкал копытцами по камням. Писец ехал, жмурясь от длинных лучей склонявшегося за горизонт солнца. Неожиданно в сухом мертвящем воздухе, в такт взвизгиваниям дудок, раздававшимся эхом над долиной, послышался стук копыт. Навстречу Овадиягу появились трое всадников, лошади шли мягкой иноходью. Остановили лошадей. В одном из освещенных багряницей заходящего солнца людей писец сразу узнал царя Ахава.