Получалось, что до принятия Устава ООН в случае начала открытой вооруженной борьбы в какой-либо стране, другие государства имели полное право вмешиваться в нее, поддерживая одну из сторон практически любыми средствами. Если же речь шла о ранних стадиях конфликта, когда восстания и партизанская борьба еще не превратились в полномасштабную Гражданскую войну, а законное правительство обладало реальной властью, «приглашение» все же считалось необходимым. Иными словами, легитимность интервенции зависела от масштаба конфликта, числа жертв и динамики эскалации146. Как ни странно, аргументы такого рода до сих пор используются в общественно-политических и правовых дискуссиях, и оправданность «гуманитарных интервенций» часто связывается именно с числом жертв в конфликте.
В целом, становится совершено очевидным, что, как современным интервенциям, так и аналогичным операциям XIX начала XX веков были свойственны одни и те же черты.
Во-первых, опыт исследования интервенций на данном хронологическом отрезке доказывает, что, иностранное военное вмешательство часто было направлено не только на подавление насилия на конкретной территории, но и на инспирирование там социально-политических изменений. К числу таковых можно причислить получение автономии или независимости отдельными регионами страны, подвергшейся интервенции (если ожесточенная борьба за независимость была причиной вмешательства), демилитаризацию, принятие новых законов и подзаконных актов, изменение формы государственного устройства (от демократии до военной диктатуры) и т. д.
В целом, становится совершено очевидным, что, как современным интервенциям, так и аналогичным операциям XIX начала XX веков были свойственны одни и те же черты.
Во-первых, опыт исследования интервенций на данном хронологическом отрезке доказывает, что, иностранное военное вмешательство часто было направлено не только на подавление насилия на конкретной территории, но и на инспирирование там социально-политических изменений. К числу таковых можно причислить получение автономии или независимости отдельными регионами страны, подвергшейся интервенции (если ожесточенная борьба за независимость была причиной вмешательства), демилитаризацию, принятие новых законов и подзаконных актов, изменение формы государственного устройства (от демократии до военной диктатуры) и т. д.
К примеру, в результате военного вмешательства России, Франции и Англии, независимость от Османской Империи в 1830 году получила Греция, причем участники этой интервенции называли своей задачей содействие «спасительному делу умиротворения» и отказывались от попыток добиться «увеличения своих владений», «исключительного влияния» и «преимущества в торговле для своих подданных»147. В 1878 году благодаря интервенции России независимость приобрели Сербия и Румыния. А в 18601861 годах имело место французское военное вмешательство в Сирии для защиты местных христиан от притеснения со стороны мусульман, что привело к частичной трансформации сирийской системы государственного управления (была принята Конституция, вводившая на части территории страны должность правителя, избираемого из христиан148). Характерно, что такие операции проводятся до сих пор, хотя и тогда и теперь они вызывают мощную критику, ведь «чтобы политическая свобода пустила корни у известного народа, она должна быть упрочена собственными усилиями граждан, а не принесена на иностранных штыках»149.
Во-вторых, несмотря на замечание историка Дж. Броунли о том, что в указанный период интервенции «происходили в политических целях, далеких от идей гуманизма»150, использование морально-этических аргументов при проведении таких операций было практически повсеместным. Политические деятели Нового времени неоднократно апеллировали к необходимости вооруженными методами отстаивать общечеловеческие ценности, охранять порядок и стабильность. Это обстоятельство во многом связано с тем, что легитимность интервенции, как операции, не носящей характер войны, как в прошлом, так и в настоящее время, строится в основном на общественной поддержке151. И если в современном мире общественные деятели часто выражают недовольство по поводу несоответствия официальных и фактических задач интервенций152, то для политиков прошлого военная агрессия выступала средством воплощения конструктивных функций конфликта, о которых на рубеже XIXXX веков неоднократно писали ученые и философы153.
Например, еще в словах российского императора Николая I, датируемых апрелем 1849 года, можно видеть сочетание различных мотивов вмешательства от сугубо национальных до всемирно-гуманистических: «Не одна помощь Австрии для укрощения внутреннего мятежа и по ее призыву меня к тому побуждает; чувство и долг защиты спокойствия Богом вверенной мне России меня вызывают на бой, ибо в венгерском мятеже видны усилия общего заговора против всего священного и в особенности против России»154.
Не менее интересно, что в речи кайзера Вильгельма II перед солдатами, отравленными для подавления Ихэтуаньского восстания, содержался призыв не только защитить немецких граждан в Китае или продемонстрировать миру военную мощь Германии, но и «открыть путь цивилизации». В представлении главы немецкого государства, восточная модель управления была неэффективна, так как строилась не на христианских принципах, и германские войска были призваны своим примером доказать это китайцам, нанеся им поражение155. Тем самым, интервенция воспринималась им как инструмент, способный спровоцировать переоценку ценностей у жителей Азии, хотя ее официальные цели состояли только в защите собственных граждан и китайских христиан.