«Общество обманутых вкладчиков» телепалось еще довольно долго, обрастая скандалами, склоками, судебными тяжбами. В чью собственность перешло помещение «Лазурита» понять было трудно. Арендовали его теперь многочисленные фирмы и фирмочки. Вкладчикам же, естественно, никто никаких денег так и не вернул. Даже без всяких процентов. Да еще и инфляция и без того небогатые эти деньжонки основательно подсушила.
Зато бывший парторг в любом случае в накладе не остался. Опираясь на плечи вкладчиков, он после очередных выборов занял кресло депутата областного законодательного собрания. О вкладчиках тут же забыл не до них государственному человеку, который теперь мыслил другими масштабами, то есть «в общем и целом» и участвовал в коллективных родах законов.
Супруга Перевалова дорогу в «Общество», слава Богу, довольно быстро забыла. И не то чтобы прозрела и рукой махнула на потерянные по собственной глупости деньги, а просто жизнь теперь ставила супругов Переваловых перед куда более трудными и тяжелыми вопросами
14
Пока Перевалов взращивал огород, пытался торговать, какие-то другие источники дохода искал, а жена его ждала золотого дождя у подножья иллюзорной пирамиды, очень стремительно подрастали их дети. И создавали новые проблемы.
Дети у Переваловых были погодками, но уравновешенный и рассудительный старший сын рядом с младшей сестренкой смотрелся мудрым старичком. Он все что-то мастерил, паял, ковырялся с радиодеталями, чертил схемы, выказывая явно отцовские гены, и Перевалов втайне гордился им. Дочь же была милой егозой, больше маминого, чем папиного темперамента, хотя как ласковое теля успешно сосало обоих родителей. Хотя нельзя сказать, что Перевалов кого-то из детей выделял и баловал. Каждый получал свою долю отцовского тепла и заботы.
И все было б хорошо в этой рядовой нормальной семье, не жировавшей, но по меркам своего общества жившей в приличном достатке, до тех пор, пока глава семьи твердо стоял на ногах, занимался своим делом-кормильцем и был спокоен за завтрашний день. Выбили его из этой колеи опасно накренилось и закачалось все семейное гнездо.
И на детях это как-то сильнее всего аукнулось. Не в том смысле, что, недоедаючи с голоду они стали пухнуть. Стол семейный и правда заметно похудел, но не в том была печаль.
Когда-то, во времена детства и юности Перевалова, все были равны. Так, по крайней мере, им внушали и следили, чтобы никто не высовывался, не выламывался из общего строя и поперед него не забегал. Вряд ли это можно было назвать настоящим равенством. Разве что форма у всех сизовато-серые гимнастерки, заправленные под широкий, со сверкающей желтой латунной бляхой, ремень, и такие же брюки были одинаковые. Но и то не у всех. Сын директора завода Арнольдик, к примеру, носил не гимнастерку, а такого же цвета кителек (существовал и такой вариант школьной формы, который большинству был просто не по карману). Кителек придавал Арнольдику более внушительный, даже какой-то начальственный вид. И этим костюмчиком своим, и высокомерием, и тем, что с вызывающим чавканьем лопал свои бутерброды с диковинной для остальных копченой колбасой, запивая их настоящим черным кофе из расписного термоса и заедая на десерт краснобоким апортом, Арнольдик постоянно выламывался из общего ряда. Учителям то и дело приходилось за это пенять директорскому сынку, «впихивать» его обратно, чтобы не смущал, не нервировал остальную, воспитанную на картошке, школьную публику. По-своему, воспитывали Арнольдика и одноклассники. Но возможностей тут было меньше. Не удавалось его как следует отвалтузить на вольном, уличном просторе, чтобы не зазнавался. К концу занятий к школьному подъезду подкатывала директорская легковушка, шофер почтительно распахивал дверцу, и Арнольдик, показав всем на прощанье злорадно язык, нырял в автомобильное нутро.
С Арнольдиком, кстати, позже, классе в седьмом, когда не стало этих дурацких полувоенных форм, они неплохо сошлись, бегали частенько к нему домой, слушали магнитофонные записи (у него у единственного в школе было это чудо тогдашней техники), налегали на бутерброды, которые делала им его мать.
И детство, и юность вспоминая, приходил Перевалов к выводу, что расслоение было, видимо, во все времена не могли люди жить все одинаково, но при всем при том, это расслоение так не бросалось в глаза, не подчеркивалось самодовольно, как сейчас, а его, наоборот, пытались приглушить, сгладить, хотя, быть может, лучше бы больше усилий прилагали, чтобы его было как можно меньше. При общем, весьма не зажиточном существовании бедность вовсе не считалась пороком. Скорее печатью нормального обывания большей части тогдашнего населения.
И как все резко смешалось сейчас!..
Бедность стала пороком. И очень даже большим. Это подчеркивалось везде и всюду. И в газетных статьях, с восторгом расписывающих блестящие финансовые успехи новоиспеченных нуворишей. И в телепередачах, представляющих этих кузнецов золотого тельца как героев современности, гордость и надежду нации, хотя еще недавно их заслуги смело можно было определять как уголовные деяния под названием «спекуляция в особо «крупных размерах» или «афера», или еще нечто в этом же роде. И в различных телеиграх и телевикторинах, призывавших стать миллионером, разжигавших алчность. И, конечно же, в рекламе, на каждом шагу напоминавшей, что человек без денег нехороший человек.