Ночью Фёдор вместе с дюжиной других пацанов, все снабжённые матерями «тем, что Бог послал», уложенным в платки-котомки, ушли в подступавший к дальним деревенским огородам лес, где прятался до поры со своим отрядом председатель расформированного немцами колхоза.
5
Тяжко между тем разворачивались дела на фронте, вернее на тех клочках-очажках спонтанных боестолкновений, что от него оставались. В одном из таких мест оказался Николай вместе с окружённым немцами артиллерийским полком.
Первый бой солдаты приняли сразу со всех четырёх сторон света, которого не было даже видно. Разрывы пушечных снарядов взрывали дрожащую землю, возметая к небу её комья, вместе с кусками искорёженного металла и клочьями обезображенной плоти. Инстинктивно хотелось втиснуться, распластаться, вдавиться как можно ниже, ближе к центру тяжело тяготеющей Земли-матушки. Полудетские возгласы «Ма-ма!», невольно срываясь с немеющих сухих губ, мгновенно вытеснили патриотичные «Ура!» и матерное скверноговоренье, пригодные для первых шагов-прыжков в атаке или для отсиживания-отлёживания в окопе. Теперь всё вокруг превратилось в один единственный общий окоп, с опасными, начинёнными смертоносным металлом, пляшущими стенами и дном, оказывающимся то и дело сверху. Стенания и скрежет зубов, даже собственные, были, как в немом кино, только лишь угадываемы, но не слышны.
«Вот оно. Вот оно! Началось. Мама. Когда это кончится? Всё кончится Боже мой! Поскорей бы!» носилось даже не в душе, не в мыслях Николая, а где-то рядом с ним, с его телом, закручиваемым вихрем злобного времени в спасительную (на секунду-другую!) воронку. Там тишина! И медленное беззвучное осыпание стен, как в песочных часах, в которых он сейчас оказался суетной живой песчинкой. «Один. Живой. Но нет! Рядом ещё кто-то. Такой же!» Возметаемый прах. Прах страшащийся. «Кто он? Немец! Враг?». Рядом с Николаем медленно разгибался из коленно-локтевой позы немецкий парень лет двадцати с белым оскалом на измазанном землёю лице. «Враг! Живой! Вот он» Николай, встретившись с немцем глазами, краем своего зрения видел, как рука парня потянула из голенища сапога черенок сапёрной лопатки. Сам Николай в это время почувствовал ладонью холодок рукояти своего штык-ножа, висевшего на поясном ремне. «Не убий! Где это сказано? А, это в отцовской книге какой-то. Которую отец читал и прятал. Прятал и читал Ему Николаю Давно Когда ещё жив был А теперь и меня могут убить, если я не» оглушающий (слышный почему-то на этот раз) взрыв прервал перебежку мыслей и накрыл врагов плотным одеялом чёрной земли. Когда Николай, оглохнувший от контузии, с трудом выкопался из спасительной могилы на свет, в горький от дыма воздух, чтобы дышать, немца в воронке уже не было. «И след простыл Прости меня, Господи! И помилуй». Вместе с комьями земли, сжатыми в кулаках, когда он откапывался, в правой руке Николая оказалась немецкая шапочка-пилотка, на тыльной стороне тульи которой значилось: «Hans Küchelgarten». «Вот кого, оказывается, я чуть не убил» пробежало в голове Николая. «Или от кого едва смерть не принял Ганс..» Потом вдруг кольнуло гоголевское: «Ганс! Эк, куда его занесло!»
После боя, в наступившей вдруг тишине, тяжело собирались. Оставшиеся. Раненые. Покалеченные. Живые. Командиров нигде не было. Исчезли вдруг все отцы-командиры. И Пудов с ними. Погибли, наверное. Блуждая по лесу, бойцы собирались группами. По двое, по трое. Много вчетвером. Более всего пугало и обескураживало исчезновение старших. А потом послышался лай собак и чужая звонко-гортанная речь. Немцы собирали в заболоченном берёзовом лесу пленных. Много пленных. Раненых. Живых. Изредка собачий лай прошивали короткие автоматные очереди. Это добивали тяжёлых и безнадёжных. Или героев, кто, не имея пули, чтобы по-сталински застрелиться, с голыми руками бросался под пули врага.
6
Главным делом жизни Петра Пудова было продолжение жизни. Своей. Собственной. Все его поступки и ведущие к ним мысли были подчинены этой цели. Вступление в партию в тридцать четвёртом, публичное отречение от родного отца (оказавшегося «врагом народа») в тридцать седьмом, длинная череда последовавших доносов на товарищей-сослуживцев «во искупление родового греха» были последовательными ступенями её достижения. Нехитрый строй ума подсказывал Петру: чтобы выжить, надо примкнуть к жёсткой силе и следовать её воле в то нелёгкое стальное время. Остальное приложится, а если нет, то его следует отложить, как ненужное и опасное. Милосердие, терпимость, простая порядочность были чужды молодому строителю нового порядка. Задача упрощалась тем, что проблемы выбора действительной, стоящей силы, которой надо было служить, не существовало. Ясность была кристальная, и Пудов был ослеплён ею. Дослужившись до ротного замполита, он встретил войну во всеоружии обыденных тогда убеждений, что кровь будет малая и прольётся она на чужой земле. Но в первые же дни и недели всё пошло каким-то не умещающимся в сознании образом. Раз за разом, слушая сводки новостей с фронта, который стремительно приближался к месту, где стояла его артиллерийская часть, а значит и к нему, Пудов чувствовал предательский плеск сомнения: «а правильно ли я всё тогда рассчитал, семь лет назад, в тридцать четвёртом?» Конечно, о предательстве пока не могло идти речи. Ведь, если ни сам товарищ Сталин, лично, то непосредственное начальство должно, в конце-то концов, озаботиться сбережением жизни такого опытного пропагандиста, каким не без веского основания считал себя замполит. Однако приказа следовать в тыл не поступало. Вот уже и пушки немецкие рядом грохочут, и толпы раненых мимо, но нет приказа по Пудову. «Как же так? Разве не всё я сделал, чтобы быть, если не незаменимым, то нужным? А меня в пекло!?»