Глава третья
Любава
16 июля 942 г.
В своём тяжелом забытьи я слышал невнятное, непонятное бормотание. Будто рой растревоженных пчел решил сделать улей в моей голове. Вот только у матки была человеческая голова, и она бубнила и бубнила мне что-то на ухо.
Потом мне вливали в рот горькое вонючее зелье. И от этого жар разливался по телу. Едкая вонь заполняла нос, рот, пылала огнем в груди. И чудилось, что голова от этой отравы светлеет
Несколько раз мне казалось, что я прихожу в себя
Расплывчатые пятна приобретают форму, но, кроме горевшего синим пламени, я ничего осознать не мог
И опять погружение то ли в сонное, то ли в бессознательное небытие
И вновь глухое бормотание, пробирающее до костей
Иногда я разбирал отдельные слова, но смысл их ускользал от меня. И я снова и снова пытался понять, жив или уже нет
Только голос, беспощадно однообразный, подсказывал мне, что я все еще в Яви. Но сколько я не старался, не мог понять, кто бормочет: мужчина или женщина.
Да и какая разница, кто месит тесто, чтобы испечь хлеб
Ведь я стал тестом Пышным, липким, холодным и податливым И чьи-то сильные руки мяли меня, шлепали обо что-то твердое Растягивали и скручивали Сжимали и взбивали От этого мне становилось все лучше
И гордостью я преисполнился оттого, что вскоре из меня выпекут каравай Каравай, каравай, кого хочешь выбирай
Выбрал.
Жарко.
Пахнет лугом. Травами медвяными и горьким чем-то. Аж дышать тяжело.
Яркий луч резанул по глазам, едва я только приподнял веки. Снова зажмурился. Во рту пересохло. Показалось, что вот-вот губы потрескаются от нестерпимой жажды, и горячая кровь брызнет ручьем. И тогда я напьюсь
Пить
Слышала, Любава? женский голос был мне не знаком. Пить просит. Значит, прав был знахарь. На поправку княжич пошел.
Смотри, мама, у него веко дергается, только девчонки, а голосок был девчачий, мне не хватало.
Смотри, мама, у него веко дергается, только девчонки, а голосок был девчачий, мне не хватало.
Где я? мне понадобились все силы, чтобы сказать это.
Тише. Тише, княжич, не то снова уйдешь. Слаб ты еще больно.
Где я? этот вопрос не давал мне покоя.
Мама, что он меня не слушает? в голосе девчонки послышалась обида.
Все они, мужики, такие. Сначала не слушают нас, а потом мучаются. Ты не смотри на него. Давай тряпицу сюда. А ты, княжич, силы береги. В бане ты. В бане.
Я осторожно открыл глаза.
Свет врывался в темноту жарко натопленной бани через маленькое оконце под потолком. И в этом ярко-желтом луче проявился худенький девчачий образ. Мне показалось, что это сама девчонка светится, разгоняя тьму.
Ты красивая, я не знаю, как такие слова могли сорваться с моих губ.
Дурак, сказал образ и показал язык.
Да будет тебе, Любава, сказала женщина. Разве не видишь? Не в себе он. Небось, подумал, что ты навка какая.
Она приподняла мне голову и влила в рот что-то теплое и очень-очень вкусное.
Ешь, ешь. Поди, изголодался. Седмицу целую одними отварами тебя отпаиваю.
Долго уговаривать меня не пришлось. Я сделал еще один большой глоток. Потом еще.
Что? Хороша похлебочка? девчонка подошла поближе и мягкими пальцами убрала волосы с моего вспотевшего лба.
Угу, промычал я и сделал еще глоток.
Мамка старалась, крысу эту в трех водах вываривала.
Я поперхнулся. Выплюнул варево. В животе противно заурчало. И тошнота подкатила к горлу.
Ты чего, шутоломный? рассердилась женщина.
Вытерла с груди мой плевок и строго посмотрела на девчонку:
Зачем ты так?
А что тут такого? пожала плечами Любава. Жить захочет, и не такое проглотит, и прочь отошла.
И верно, княжич, женщина повернулась ко мне и вновь поднесла к моим губам миску, ничего зазорного в этом нет. Крыса зверь чистый. Абы чего не сожрет. А мясо у нее полезное. Силу дает. Ешь.
Знал бы он, из чего ты отвары творила из дальнего угла подала голос девчонка.
А зачем ему знать? улыбнулась женщина. Ему сейчас не знать, а выздоравливать нужно. Хочешь жить, княжич? Тогда ешь и не противься.
Она подсунула свою маленькую крепкую ладошку под мой затылок и ткнула миску мне в губы.
Ешь, твердо сказала.
Делать нечего. Пришлось разжать зубы и сделать еще глоток. А похлебка была действительно вкусной.
Вот и славно, сказала женщина, когда я проглотил остатки, и тряпицей утерла мне губы. Теперь точно на поправку пойдешь.
Она встала с моей постели. Отошла. Поставила миску на небольшой стол, заваленный пучками трав и снизками кореньев. Выбрала среди этой груды один пучок. Пошептала над ним что-то и бросила траву в огонь.
Трава вспыхнула и погасла, а по бане потекло сладкое тягучее благоухание. По телу пробежала теплая волна, и я понял, что слабость и голод отступают.
А вы чего телешом? спросил я, когда в голове немного прояснилось.
Так жарко же, сказала девчонка. А мы вокруг тебя почитай седмицу целую пляшем. Думали, что совсем в Сваргу уйдешь, да, видно, рано тебе еще. Ну, вставай. Чего разлегся-то?
Экая ты прыткая, женщина посмотрела на меня с сочувствием. Ему еще дней семь нужно, чтоб совсем в себя пришел. Три дня лежнем лежать. А уж потом и ходить сможет.
Три дня. Три долгих дня меня откармливали, словно порося. Отпаивали свежей горячей свиной кровью. Меня выворачивало от нее, но я пил. Три дня меня пеленали в пропитанные отварами льняные холсты. Выпаривали, вымывали и снова выпаривали. Женщина и девчонка пестали меня, словно тряпичную куклу. И заставляли молчать, стоило мне только раскрыть рот, чтобы спросить о наболевшем.