Аташева обитала в небольшой квартире на первом этаже. При входе я увидел прежде всего знаменитые маски, которые Эйзенштейн привез из Мексики. В то время началось издание собрания сочинений Эйзенштейна, но оно не было закончено. Аташева любезно предоставила мне возможность познакомиться с рукописями Эйзенштейна, которые еще не были напечатаны. Я был поражен разнообразием интересов Сергея Михайловича и глубиной его знаний. Его интересовало всё связанное не только с кинематографом, но и выразительным языков других видов искусств. Он читал много книг об искусстве и был хорошо знаком с эстетическими трактатами. Сам прекрасный рисовальщик, Эйзенштейн проявлял особый интерес к графике, к европейской и японской гравюре. Особенно меня заинтересовала прекрасная статья Эйзенштейна о Хогарте, где он доказывал, что эстетическая теория английского художника может быть вполне применена к современному кинематографу. Поскольку в то время не было никаких средств для копирования, я сделал много выписок из рукописей Эйзенштейна.
Помимо постепенного подъема новых философских дисциплин, в числе которых были математическая логика и история науки, были и другие признаки наступающей «оттепели». К ним относилась деятельность научно-студенческого общества (НСО), которое не подчинялось деканату, партийной и профсоюзной организациям, контролирующим идеологическую жизнь факультета. На факультете стали активно работать кружки, на которых студенты читали и обсуждали доклады. Вся эта деятельность нуждалась в отражении, в каком-то письменном органе. Так возник «Журнал НСО» орган научной самодеятельности студентов. Я стал его редактором и одновременно составителем, корректором и издателем.
Поначалу это был небольшой информационный бюллетень. Потом я стал включать в него теоретические статьи, фрагменты курсовых или дипломных работ. Я помню, что в числе авторов были Н. Мотрошилова, В. Лекторский, В. Межуев. Печатался журнал тиражом в 4 экземпляра на пишущей машинке, а затем переплетался в издательском центре МГУ. Журнал помещали в библиотеку, которая выдавала его желающим под расписку.
Вскоре я вошел во вкус. Материалы становились всё более интересными. Надо было менять технологию издания. И я, договорившись с типографией МГУ, стал издавать журнал сначала в количестве 50, а потом 100 экземпляров. Конечно, я не ведал, что творил. На самом деле я основал нелитованный, не пропущенный через цензуру журнал. Фактически это было самым настоящим самиздатом. Известно, что советская власть не допускала свободы печати и цензурировала даже спичечные коробки и обертки для конфет. Благодарю Бога, что всё обошлось и я избежал неминуемого наказания как издатель нецензурированной литературы. К сожалению, у меня не осталось ни одного экземпляра журналов, которые я тогда издавал на свой страх и риск.
Научным руководителем моих курсовых и дипломных работ был Валентин Фердинандович Асмус. Это был всесторонне образованный ученый. Он занимался и эстетикой, и логикой, и музыкой. В 1940 г. он защитил докторскую диссертацию по древнегреческой философии, впоследствии издавал книги на эту тему, издал прекрасную антологию, по которой я учился, «Мыслители древней Греции об искусстве». Он писал работы и по логике, но его истинным призванием была история философии античная, европейская философия Нового времени, немецкая классическая философия. Он писал замечательные книги, в особенности о Канте и неокантианстве. Асмус был прекрасным лектором, пусть несколько скучным по стилю, но всегда содержательным, точным во всех своих формулировках. Он никогда не импровизировал, но читал свои лекции по готовым текстам. В них не было ни одного пустого слова. Я полностью согласен с В.В. Соколовым в том, что из философов старой, дореволюционной школы самым выдающимся был Асмус[9].
Асмус приехал в Москву в 1927 г., после окончания Киевского университета. А.Ф. Лосев, который никогда не упускал случая подтрунивать над Асмусом, говорил, коверкая на немецкий лад его имя: «Азмуз? Я помню, как он пирожки в Киеве продавал». Напротив, Асмус всегда был вежлив и корректен, всегда справлялся о здоровье Алексея Федоровича и просил передать ему привет.
Я посещал Валентина Фердинандовича в его квартире на Хорошевском шоссе, которая помещалась в доме, построенном немецкими военнопленными. У него в то время было, кажется, трое или четверо маленьких детей. Помню, что когда я первый раз открыл дверь его квартиры, оттуда, как горох, высыпался отряд малышей, которые выбежали в подъезд, намериваясь удрать на улицу. Мне вместе с Валентином Фердинандовичем пришлось загонять их обратно в квартиру.
Я посещал Валентина Фердинандовича в его квартире на Хорошевском шоссе, которая помещалась в доме, построенном немецкими военнопленными. У него в то время было, кажется, трое или четверо маленьких детей. Помню, что когда я первый раз открыл дверь его квартиры, оттуда, как горох, высыпался отряд малышей, которые выбежали в подъезд, намериваясь удрать на улицу. Мне вместе с Валентином Фердинандовичем пришлось загонять их обратно в квартиру.