Но женское образование в России, начало которому положила Екатерина II в 1764 году, вполне соответствовало поставленным целям. Императрица хотела, чтобы дворянки и девушки из среднего сословия получили европейское образование, смогли бы стать интересными, духовно богатыми собеседницами и воспитательницами своих детей. Кроме общеобразовательных предметов, девочкам преподавали рисование, музыку, танцы, два или три иностранных языка, учили изысканным манерам. Много времени уделяли религиозному воспитанию и, как ни странно, физической закалке и умению переносить невзгоды и лишения. Большую часть воспитанниц женских институтов составляли дочери военных. Воинская служба была обязанностью дворянского сословия. Девочек готовили в офицерские жены, и очень немногие из них становились светскими львицами. Основная часть отправлялась за молодыми прапорщиками и поручиками на отдаленные окраины громадной страны, в маленькие крепости в киргизских степях или Кавказских горах. Вместе с мужьями они «обустраивали» новые российские земли, разделяя трудности и опасности воинской службы. Я думаю, именно сила духа помогла бывшим институткам, оставшимся и без отцов, и без мужей, выжить в революцию и Гражданскую войну.
Когда возникла необходимость в школьных учителях, новая власть объявила, что дипломы об окончании гимназий и женских институтов дают право работать педагогами. И они пошли и учили нас всему, что знали сами, но манерами и убеждениями так отличались от основной массы, что чувствовали неуверенность и неприкаянность, вызывая и во мне ощущение непонятной неловкости.
К концу 50-х годов потеплело, пролетарское презрение к «интеллигентам» постепенно преодолевалось, взгляды на вещи стали меняться. Родители вдруг вспомнили, что хорошо бы учить детей музыке и языкам, причем просто «для себя».
Мама уговорила отца, и настал день, когда мы отправились покупать инструмент. На Алайском базаре папа нанял «тащищек» в ватных полосатых халатах, и мы пошли по несуществующим теперь улицам. Пианино продавала старая дама, по-видимому, тоже из «бывших». Вид у него был весьма потрепанный, но хозяйка клялась, что инструмент мало игранный, звук замечательный, называется «WALDEMAR» и стоит недорого. Скромная зарплата инженера никогда не позволила бы моему отцу купить новое пианино «Октябрь», поэтому он решился. Носильщики сложили свои халаты и привязали их на спины. Одни, согнувшись, выстроились в ряд, другие водрузили на них тяжеленную ношу, и все побежали рысцой впереди нас, на ходу сменяя друг друга.
Носильщикам пришлось нелегко, но пианино было доставлено в сохранности и поставлено вдоль стены у окна. И вот тогда сомнение шевельнулось в душе моего родителя: хорош ли инструмент, стоило ли платить деньги и тащить его так далеко. Проверить было некому, в семье никто не играл. Но мама сказала: «Беги за бабушкой!»
Я хорошо помню, как она вошла в прохладу нашей глиняной кибитки, робко, чуть бочком подошла к пианино, присела на краешек стула, осторожно подняла крышку и со страхом посмотрела на свои застуженные в нетопленых квартирах пальцы. С тех пор как бабушкин любимый «Беккер» остался в самаркандском доме, прошло сорок лет. В эти кошмарные годы лишений и катастроф, расстрелов близких, ужаса перед лагерями и войной ничто не располагало к игре на фортепиано.
Выпрямив спину, бабушка подняла руки над клавишами и словно оцепенела на минуту, а потом домик наполнился дивными звуками живой музыки. Полонезы, вальсы, романсы и что-то еще, совсем незнакомое. Иногда бабушка сбивалась, но играла с таким упоением, что мы были околдованы. Конечно, я и раньше слышала классическую музыку, причем в профессиональном исполнении. Телевизоры в наших домах еще не появились, но радиоприемники и патефоны были. Но тут музыка рождалась в нашей убогой комнате, лилась из-под пальцев моей бабушки Оши, и неловкость, слегка примешивавшаяся к моей любви, вытеснялась гордостью за нее. А у отца улетучились все сомнения относительно пригодности инструмента.
Бабушка жила рядом и после смерти деда каждый день приходила к нам на обед. Отобедав, она устраивала настоящие концерты, вспоминая всё новые вещи. Бывало, что музыка привлекала соседей, приходили мои махаллинские подружки, и число слушателей увеличивалось.
Учительницу музыки тоже рекомендовала бабушка, поискав среди бывших оренбургских институток. Со мной стала заниматься Ольга Николаевна Малиновская, сохранившая огромный черный рояль и пособия для игры на фортепиано. После урока она не могла удержаться от воспоминаний и часто вздыхала, каким красивым был мой дед, Шура Шутихин, в кадетские годы и как прекрасно танцевал с бабушкой мазурку на рождественском балу.
Ольга Николаевна ввела в наш дом удивительного человека, оставившего о себе добрую память, чешского музыканта Бронислава Когоушека. Как судьба занесла его в Ташкент, я так и не узнала. Говорили, что Бронислав Когоушек раньше жил в Чехословакии, работал в симфоническом оркестре. Он тосковал по своим друзьям, по оркестру, страстно желал вернуться на родину, но по каким-то причинам ему не удавалось оформить документы на выезд. Когда мы познакомились, Когоушек был очень стар и его единственной отрадой оставалось сочинение музыки, но инструмента у него не было. Жил он с семьей внучки, журналистки, в тесной квартире. Шум и суета мешали писать музыку, а маленькая правнучка, только начинавшая передвигаться самостоятельно, находила ноты с сочинениями и с удовольствием рвала их. Поэтому Когоушек любил ходить в гости к людям, имеющим инструмент, и все свои ноты брал с собой.