А так спокойным тоном произнёс её дед. Думаешь, я почерка твоего не знаю? Ещё первые открытки твои помню: «Дедо, с днём ВАРЕНИЯ!» Он расплылся в улыбке и подошёл, чтобы обнять своего сорванца: «Ну что? Мир?» Ирка поправила сбившуюся чёлку, обтёрла влажные от холодного пота руки одну о другую и запрыгнула на деда. «Ну, прости меня, дедо. Прости. А окно-то на чердаке разбила, правда, не я» висела она на шее у любимого деда. «Да знаю, знаю. Это был Святой Дух», рассмеялся во весь голос дед.
Юлька
Холодные хлопья снега падали на маленькое посиневшее кричащее личико и уже не таяли. «Уа-уа!» отдавая последние силы, кричала Юлька. Завёрнутая в тоненькое одеяло, она лежала на скамейке возле автобусной остановки и уже даже не дрожала от холода. Её реснички заиндевели, курносый носик уже не мог раздувать малёхонькие ноздри, а осоловелые глазки еле пилькали, и с надеждой смотрели вверх, на летящий с неба снег, такой белый, пушистый и порхающий в воздухе. Шум большой компании всё отдалялся и отдалялся, звук гитарной струны уже не стучал по её недавно родившемуся мозгу. И только повязанное красной лентой одеялко напоминало о мамином тепле.
Лёд настыл на голубой скамейке, и, казалось, отодрать его никто и никогда не сможет. Острые бугорки из застывшей воды так и смотрели своими пиками вверх. Мимо них ходили прохожие, бегали посторонние и не родные. Мимо них. И мимо Юльки. Она уже не кричала. Звать-то некого. Да и нечем. Нет сил. Выбилась. Малышка могла лишь тяжело дышать широко раскрытым ртом, из которого то и дело выходил тощенький парок. Стоял декабрь. Горячая лужа разлилась под Юлькой, и на секунду девчонка порозовела и даже немного улыбнулась. Подёрнулась в своём грязном коконе, обвитом красной ленточкой, и закрыла глаза. Туманное облако поднялось над ней, и сквозь него послышался звук милицейской сирены и еле знакомый голос бабки.
«Ой, ой»! бежала она к маленькому свёртку, кряхтя и спотыкаясь. Толстая, обрюзгшая, и с запахом свежего перегара она тянула полные руки с грязными ногтями к Юльке: «Вот! Вот она!» «Точно? переспрашивал суровый мужской голос. Мы весь город уже объехали! Это точно ваша?» «Наша! Наша!» радостно ликовала бабка. «Садитесь в машину, будем оформлять!» послышалось из скрипящего рта милиционера. «Конечно-конечно», соглашалась бабка, отдирая пристывшее Юлькино одеяло от скамейки. Она рванула так сильно, что кусочек ткани остался прибитым к той самой скамейке, на которой Юлька пролежала несколько часов и уже думала, что останется там навеки.
Светло-коричневые стены благоустроенной трёхкомнатной квартиры на девятом этаже были в царапинах и разводах. То и дело на них промелькивали жирные пятна и даже засохший кетчуп. На дощатом полу уже давно облупилась вся краска, и Юльке было очень больно, когда она попадала ей под тоненькие ноготки. Казалось, тысячи искорок в тот момент выбегут из её маленьких зелёных глазок и кинутся прибивать эту краску к полу. Тоненькая и маленькая Юляшка спокойно заходила под лакированный стол с тремя ножками (четвёртая вихлялась наполовину) и выходила из-под него. Она залезала на потёртый диван и даже могла с того самого стола дотянуться до навесного шкафчика, в котором бабка иногда хранила сахар. Правда, он был там не всегда. Частенько тут гуляли вонючие дядьки и такие же тётки, и его они жадно запихивали в рот после большого глотка какой-то горькой водички. Особенно Юльку смешил краснокожий дед. Тот, когда стопку в руки брал, издавал протяжный ревущий звук, сильно морщился и, осушая сосуд, разбивал его вдребезги. Поначалу Юлька этого побаивалась и даже несколько раз билась в истерике от страха, но дед решил, что девка должна быть сильной и выносливой, и показал ей, что бояться в этой жизни нечего, а главное некого.
«Иди сюда, Юлец! звал он её к себе. Держи стопку и кидай во-он туда! В стену! Чтоб наверняка!» Юлька хватала маленькой белокожей ручкой зелёную стопку и бросала на пол. «Ну что ж ты? Что ж ты? Так дело не пойдёт! Надо сильнее! поднимая с пола не разбившийся хрусталь, говорил дед. Давай еще!» С пятого раза у неё получилось, и звонкий детский смех озарил комнату, в которой стоял терпкий запах огуречного одеколона и повсюду валялись разные шмотки.
Юлька сидела посредине комнаты и грызла обветрившуюся корку чёрного хлеба. «Гляньте, как хрумкает!» тыкал на неё пальцем дед. Бабка раскрывала рот и смеялась во все свои два гнилых зуба, которые еле держались на тонких коричневых ножках, вросших в мягкую десну.
Двумя руками малышка сжимала сухарь и пыталась отскоблить маленькими зубками по крошке. «Дай хоть чо другого! просил бабку дед. Жалко девку-то! На одних сухарях да бичах! Неужто другого нет?» Бабка чесала свою заполстившуюся жирную голову, будто облитую салом, потом смотрела по сторонам, поджимала нижнюю губу и со вздохом изрекала: «Ы-ы!» «Не переживай, Юлька, сварим сейчас тебе каши из топора!» кивал своей плешью добрый дед.
Он ушел на кухню и, разгребая засохшую и обгоревшую посуду, нашел гречу. «О! А говоришь, нет ничего!» обрадовавшись, закричал бабке. Юлька прибежала на голос и, как голодный волчонок, ждала, когда кастрюля зашкварчит. Пока дед открывал пакет с крупой, она сумела своровать несколько зернышек и даже попыталась их разгрызть, но заметила, что в это время на нее смотрит дед и, резко выпучив большие зеленушные глаза, проглотила гречку, так и оставшись стоять с выпученными глазами.