Ицик ужаснулся. Как он смеет так думать о Всевышнем? Да еще вслух, при открытом окне, в такой поздний час, когда только небеса и слышат!
Он быстро захлопнул окно и потушил коптилку. Спать, спать, спать, ни о чем не думать, ни о чем. Сегодня пятница. Единственный день, когда можно выспаться. Завтра он пойдет в синагогу и помолится и попросит прощения за свои ночные мысли. Может, он встретит в синагоге и его посланца Но как он узнает его, если ни разу в глаза не видел? Семен до болезни рассказывал, будто он маленький, с жиденькой бородкой, с глазами-пуговками, в бархатной ермолке, приколотой не то прищепкой, не то булавкой к редким волосам, чтобы ветер не сдул.
Жиденькая бородка и глазки-пуговки, будь они хоть с царского мундира, не примета, а вот прищепка или булавка!..
Ицик лежал на кровати, раскинув тяжелые руки, и слушал, как в подполье скребутся мыши. Их шорох всегда успокаивал его. Вдова Голда, у которой он снимал угол, травила их всякими зельями и порошками, закупленными впрок в Вильно, но мыши были сильней всякой отравы.
Ты чего не спишь? раздалось за стеной.
Сплю, ответил Ицик и съежился.
Ходишь, свет жжешь, ворочаешься, меня баламутишь, отчитала его из-за стены Голда.
Только бы не пришла, только бы оставила в покое, подумал Ицик и натянул на голову одеяло. Если припрется, не впущу. У, ненасытная! У нее что в будни, что в праздники одна забава на уме. Эта забава и мужа в могилу свела. Голда еще и била его по ночам! Била и приговаривала:
Будь я мужик, я бы тебя, Ошер, научила!
Чего только он, Ицик, не наслушался, пока Ошер был жив. Начнут честить друг друга хоть из дому беги. А куда убежишь? В лес, что ли? Летом и в лесу можно. Воздух чистый, птицы поют. Зароешься в мох и дрыхнешь. Утром встал и за работу. Взял топор и руби. Кроме Ицика, на лесоповале ни одного еврея, литовцы да двое православных: Афиноген и Гурий Андроновы, братья родные. Подтрунивают над ним: чего, мол, в лесу ночуешь, забрался бы к какой-нибудь вдовушке в постель, и теплей, и желудку польза, еще накормит за ласку. А то смотри, Ицик, тут в лесу волк у тебя по ошибке пилку отгрызет, кому ты без пилки нужен?
Проклятая пилка, выругался про себя Ицик и натянул на голову одеяло.
Голда вошла и села на край кровати. От ее тела, едва прикрытого рваной сорочкой, пахло разогретой постелью и бесстыдством. Она откинула одеяло, погладила Ицика по всклокоченным волосам и тихо сказала:
Тебе стричься пора. Хочешь, я тебя постригу?
Ицик молчал, а Голда продолжала гладить его голову, шею, пока наконец неуемная взбесившаяся рука не нашарила сосок на его полосатой шершавой, как кора, груди и не застыла.
Сейчас я принесу ножницы, прошептала она. Чик-чик, и готово.
Отстань, сказал он, но не оттолкнул ее руку. Завтра суббота.
Ну и что? удивилась Голда, нагнулась, и голова ее повисла над ним, как огромный спелый плод, готовый упасть от первого дуновения. Разве по субботам нельзя?
Нельзя, бросил Ицик.
Это где написано?
В Торе.
А я Тору не читала, сказала Голда, и плод закачался, еще минута, и он упадет вниз. Подвинься!
Ицик не двигался.
Подвинься, повторила Голда. Мне холодно. Мне всегда холодно, когда ты рядом, но не со мной.
Голос ее звучал тихо, настороженно, как у ночной птицы, потерявшей свое гнездо.
В последний раз! согласился он. Слышишь!
Слышу! В последний раз по субботам.
Голда забралась под одеяло, и ноги у них переплелись, как ветки дерева.
Они не слышали, как скребутся мыши, как стучит колотушкой проснувшийся Рахмиэл, как скрипит непритворенная дверь. Мир лишился звуков, и ничего в нем не было, кроме темноты и семени.
Ты не боишься, Голда? спросил он, очнувшись.
А чего мне бояться? выдохнула она.
Сама знаешь.
А ты ты боишься?
Да, сказал он.
Напрасно.
Ты никогда не была сиротой, сказал он, освобождаясь из ее объятий.
Я сирота, сказала Голда.
Неправда, возразил он. У тебя есть сестры и брат в Гомеле и мать
Бабы всегда сироты, вздохнула Голда и лизнула его сосок.
Перестань, рассердился он. Стыда у тебя нет.
Если счастья нет, зачем мне стыд?
Бог нас покарает, тихо произнес Ицик. Ты, наверно, слышала: в местечке объявился какой-то человек. Говорят, что он посланец Бога.
Ты мой посланец, жарко прошептала Голда и снова прильнула к нему. На других мне наплевать. Ты мой бог.
Ступай к себе, Голда. Мне хочется побыть одному. Ступай.
Хорошо, хорошо, уступила она. Но ты не бойся. У нас никого не будет. Я не хочу тебя ни с кем делить. Даже с детьми. Пока ты мой не хочу.
Голда встала, поправила сорочку и бросила:
Все на мне рвется. Тело у меня такое. Спи!
В дверях она обернулась:
А как он выглядит?
Кто? не понял Ицик.
Ну тот человек
Маленький вроде в бархатной ермолке, приколотой к волосам булавкой Или прищепкой.
Наверно, какой-нибудь сумасшедший в ермолке с прищепкой. Надо его накормить и проводить с миром. Я не люблю сумасшедших хоть и сама сумасшедшая В детстве мы тогда жили в Гомеле ко мне подошел один такой правда, без ермолки, посмотрел в глаза и сказал: «Шлюха!» Мне было десять лет. Он гнался за мной почти до самого Сожа и вопил: «Шлюха! Шлюха! Шлюха!» Меня потом только Ошер так называл царство ему небесное!