Без стука вошел Рахмиэл, закутанный в бабий платок, вернее в подобие платка, пропахшего чужими волосами.
Вы звали меня, рабби?
Да.
Но я только на минуточку.
А что такое, Рахмиэл, вся жизнь? Что такое восемьдесят два года?
По-моему, восемьдесят два года это восемьдесят два года.
Нет, Рахмиэл. Это только долгая минута.
Может быть, буркнул Рахмиэл, не понимая, зачем его позвали.
Сейчас мы с вами чайку попьем.
От чая я никогда не отказывался.
Рабби Ури подогрел чай, разлил в оловянные кружки.
А от чего вы отказывались, Рахмиэл?
Не помню, сказал сторож, прихлебывая.
А я помню
У вас хорошая память, невпопад похвалил рабби Ури Рахмиэл.
Оба прихлебывали чай и исподлобья глядели друг на друга.
Говорят, в местечке какой-то странник объявился, сказал рабби Ури. Выдает себя за посланца Бога. Вы о нем не слышали, Рахмиэл?
Не слышал. Я жду Арона, а не посланцев Бога.
Сколько лет он в рекрутах?
Долго, ох как долго.
Должен бы скоро вернуться.
Если вернется.
А почему же не вернется?
Всякое за столько лет бывает, вздохнул сторож. Вот к Шмуэлю Пятницкому сын вернулся, так я вам, рабби, скажу: большего несчастья и не придумаешь.
Почему?
Почему-почему, чуть ли не обиделся Рахмиэл. Николаем вернулся.
Каким Николаем?
Да что это с вами сегодня, рабби Ури? удивился гость. Русским Николаем. Николаем Пятницким. Крестился он там в Сибири, вот что.
А домой он зачем приехал?
Дом делить. У Шмуэля Пятницкого в Мишкине двухэтажный дом. Не дай бог, если и мой Николаем вернется. Одно утешение дома у меня нет. Это все мое богатство, и Рахмиэл ткнул короткопалой рукой в колотушку.
Можно? рабби Ури протянул к колотушке руку.
Колотушка как колотушка, сказал сторож.
Рабби Ури взял колотушку и вдруг что есть мочи застучал.
Что вы делаете? воскликнул Рахмиэл.
Стучу, просто ответил хозяин. Смерть бужу.
Чью?
А разве смерть чья-нибудь? Смерть всех и ничья. Понимаете, Рахмиэл?
Понимаю, понимаю, залопотал сторож. Спасибо вам, рабби Ури, за чай. А мне пора туда на улицу
С улицей ничего не случится, осадил его рабби Ури. Посидите Ночью в нашем местечке никто ни у кого не крадет. Только днем. Но днем же вы, Рахмиэл, свободны
Свободен.
Днем же вы спите.
Как когда. Иногда шью.
Шьете?
Шью. Лишний грош не помешает. Я все, рабби, для Арона откладываю Вернется гол как сокол.
Сколько было вашему Арону?.. рабби Ури запнулся.
Может, пятнадцать Может, шестнадцать
Пятнадцать, шестнадцать, вдруг забормотал рабби Ури. Зря он не спросил у Ицика, сколько тому посланцу Бога лет Наверно, тридцать пять, сорок. В тридцать пять сорок больше всего сходят с ума. Возраст сумасшедших. Возраст лекарей, пытающихся какая тщета! излечить время. А вдруг сын Рахмиэла Арон и есть тот самый посланец Бога? А вдруг он, рабби Ури, конечно бы, не узнал его прошло столько лет В голове рабби Ури что-то складывалось, обрывалось, снова складывалось и рассыпалось в прах: слова, даты, имена. Он сверлил Рахмиэла взглядом, а тот, поникший, растерянный, оглядывался на дверь и не мог дождаться, когда рабби Ури вернет ему колотушку.
И вдруг Рахмиэл с пронзительной ясностью осознал, что без колотушки он никто, жалкий старик в бабьем платке, бедняк и горемыка.
Рабби, отдайте мою колотушку, взмолился он. Отдайте!
Пожалуйста, смутился старик. Кажется, с ней ничего не случилось.
Рахмиэл схватил протянутую колотушку и, не доверяя себе и рабби Ури, застучал.
Стучит, стучит, приговаривал он, пятясь к двери. Слава богу.
Когда он вышел, рабби Ури подошел к окну и опустил засиженную мухами занавеску. Господи, сколько лет ее не стирали! Да и зачем? Рабби Ури никого больше не хочет видеть. Никого! Ни любимого ученика ни посланца Бога ни сторожа никого. Его глаза, его кладовые, переполнены, набиты доверху. Он видел мор и глад, он пережил три войны. Он встречался с уймой людей и людишек. Все они, не отряхивая со своих одежд и со своей обуви грязь, кровь, блевотину, входили в его глаза. Хватит! С сегодняшнего дня он закрывает свои кладовые. Навсегда. Можно смотреть и не видеть. Можно слушать и не слышать. Можно просто достать из чулана пузырек для мышей налить восемьдесят две капли по капле на каждый прожитый год, и здравствуйте, мои лекари, могильные черви. Но достойно ли человека умереть как мышь? Человек должен уйти как человек.
Когда же? спросил он у лампы. Когда же?
В лампе зябко дрожал огонек.
Когда нас задуют?
За окном из конца в конец улицы ходил Рахмиэл, стучал колотушкой и, видно, думал об Ароне.
А ему, рабби Ури, о ком думать по ночам? О ком?
Ночь для Ицика Магида начиналась с первой звезды, проклюнувшей, как цыпленок, бархатную скорлупу небосвода. Проклюнется один, за ним, глядишь, и целый выводок высыпал, разбежались по небу, как по двору, только пушок светит. Рабби Ури говорит, что у каждого человека своя звезда. Может быть, и у него, у Ицика Магида, есть какая-нибудь паршивая звездочка, недоносок. Светит где-нибудь, но что толку? Нет одинаковых звезд, и нет одинаковых судеб. Есть звезды-богатеи и звезды-нищие, есть звезды кровь с молоком и звезды-калеки. Не дай бог родиться под такой звездой-калекой, какая светила его матери в день ее рождения. Своих родителей он, Ицик Магид, почти не помнит. Отец вроде был из-под Житомира, после погрома порешил местечкового урядника господи, сколько урядников в России, бежал, скрывался, добрел до Литвы, пошел в лесорубы и до самой своей смерти валил не урядников, а лес. Его звали Габриэль во всяком случае так он себя называл. Мать служила у лесоторговца Фрадкина сперва нянькой, а потом кормилицей. Каждый год она рожала по мертвому ребенку пока не родила его, Ицика, а через пять лет умерла вместе с тем, кто мог бы стать его братом. Похоронили их в одной могиле. Ицик Магид помнит, как он стоял с отцом над отрытой ямой и смотрел вниз и ничего, кроме большого майского жука, ползавшего по отвесной стенке могилы, не видел, и ему было очень жалко жука, жук был живой и даже с крыльями, которые он то и дело расправлял, бедняга.