Жидмерге! Жидовская шлюшка! обжег ее однажды чей-то хрип в притворе.
Люди злы, подумала она. Но стоит ли кому-нибудь, кроме Господа, доказывать свою добродетель? Вседержитель знает все: и про тех, кто чист как слеза, и про тех, кто грешен. Он и только он ее единственный судия.
Жить рядом с грехом еще не значит жить во грехе. Корчма день-деньской кишит забулдыгами и пьяницами, каждый, выпив, норовит потискать, задрать юбку, особенно сейчас, когда ей, Морте, не тринадцать, когда все в ней, как по осени, поспело и налилось неукротимым, рвущим одежду соком.
Да и Семен наглеет от поста и одиночества нашел бы себе еврейку и собирал бы с каждой ее грядки, с каждой ее веточки
Почему, думала она, сидя в изножье широкой хозяйской кровати, одному на свете суждено торговать водкой, а другому ни за что ни про что топать в Сибирь? Какой мерой там, на небесах, Господь меряет наши судьбы? Если мера для всех одна, то почему солдат безгрешнее того, кто позволил мятежникам подоить корову? Подоить корову, и только. Разве у захотевшего испить молока надо прежде, чем налить кружку, спросить: а что у тебя, мил человек, на уме? Ты за царя или против?
Прыщавый Семен продрал больные глаза, похмельно огляделся, увидел Морту, облизал пересохшие губы и спросил:
Давно сидишь?
Давно.
Ух ты, удивился он и тряхнул тяжелой, как бы отчужденной, головой. Будто всю отцову водку вылакал.
Лежи, сказала Морта, боясь, что он встанет и ей придется вернуться в опостылевшую корчму. На, попей!
А что там?
Зелье такое, Морта осторожно протянула ему стакан. Тетка дала.
Какая еще тетка?
Антосе Пусть, говорит, выпьет назавтра полегчает А лекарство немца я в помойное ведро вылила
Немца?
Отец в Германию за лекарем ездил.
Прыщавый Семен продрал больные глаза, похмельно огляделся, увидел Морту, облизал пересохшие губы и спросил:
Давно сидишь?
Давно.
Ух ты, удивился он и тряхнул тяжелой, как бы отчужденной, головой. Будто всю отцову водку вылакал.
Лежи, сказала Морта, боясь, что он встанет и ей придется вернуться в опостылевшую корчму. На, попей!
А что там?
Зелье такое, Морта осторожно протянула ему стакан. Тетка дала.
Какая еще тетка?
Антосе Пусть, говорит, выпьет назавтра полегчает А лекарство немца я в помойное ведро вылила
Немца?
Отец в Германию за лекарем ездил.
Прыщавый Семен уставился на Морту, подсек взглядом крестик, потрогал рукой горячий лоб, но от зелья отказался: поверишь такой тетке Антосе, и заказывай поминальный молебен.
Ступай!.. Отца позови!..
Господин в городе. Водка кончилась.
Я здесь подыхаю, а он за водкой разъезжает, огрызнулся Семен.
Люди требуют, защитила хозяина Морта. Праздники скоро. Успенье. Как же на Успенье без водки?
До Успенья еще далеко А ты ты лучше сядь поближе, пробормотал Семен и уперся ступней в ее упругую, чуткую, как зверь, ягодицу.
Морта вздрогнула от прикосновения, напряглась вся, одернула толстую домотканую юбку и против воли подвинулась.
Ближе! Еще ближе! зачастил Семен и откинул одеяло. Ноги у него были длинные и волосатые.
Не бойся! подстегнул он ее. Не съем.
И осклабился, и снова болезненным пронзительным взглядом, как рыболовным крючком, подсек уклейку-крестик, и засучил голыми ногами.
Ну?
Морта зажмурилась, подвинулась, тяжко и стыдно задышала. Прыщавый Семен наклонился к ней, сжал крестик до хруста, до тошноты и негромко, каким-то гортанным скорбным голосом сказал:
Сними ты его!.. Да сними!..
Никогда! жарко выдохнула Морта. Почему вы, евреи, такие?
Какие?
Бога не боитесь?
А чего его, старого, бояться? Он там, а ты ты вот только руку протяни
Нет, нет, встрепенулась она. Недаром говорят: от вас все беды.
А от вас? беззлобно полюбопытствовал Семен, упиваясь ее растерянностью.
От нас?.. Молоко хлеб ягоды земля
Глупости! улыбнулся он и попытался ее обнять.
Не надо
Дура!.. Для кого себя бережешь?
Прыщавый Семен оттолкнул ее, уронил тяжелую голову на подушку и долго лежал молча, брезгливый, непривычно смирный, великодушный. Лицо его, разрумяненное лихорадкой, обрело вдруг странную притягательность. Только мохнатые брови портили его и придавали ему угрюмую решимость да обметанные белесой плевой губы изнывали не столько от жара, сколько от неодолимого вожделения.
Все равно ты для всех шлюха, складно, как библейский стих, произнес прыщавый Семен.
Нет! вскрикнула Морта.
Шлюха! Кто поверит, что ты со мной не спишь?
Бог! Он все видит и слышит!..
Вздор! Прыщавый Семен вскочил, схватил Морту за плечи, привлек к себе и впился в ее мягкие припухлые губы. Нет Бога, нет Все мы батрачим у дьявола, твердил он, целуя ее, как слепой.
Морта вырвалась из его непристойных, истощенных болезнью рук, поправила растрепанные волосы и медленно, как на плаху, зашагала к двери.
Прыщавый Семен слышал, как знакомо щелкнул засов, как Морта, не сказав ни слова, вышла. Она всегда так: уходит молча, стиснув зубы, словно и впрямь идет на смерть. Порой ему казалось, что уйдет и повесится где-нибудь в сарае, где отец держит пустые бутылки и лошадь хрумкает овес, или утопится в реке. В такие минуты прыщавого Семена охватывало какое-то волнение, мерзостное до зуда, и он ловил каждый звук за окном, чтобы убедиться в своей неправоте и мнительности, и, когда откуда-то снова доносился низкий грудной голос Морты, он чувствовал себя до странности опустошенным и даже обманутым. Нет, он вовсе не желал Мортиной смерти она была единственным человеком в доме, к которому прыщавый Семен испытывал что-то похожее на необременительную и бескорыстную любовь. Морта никогда от него ничего не требовала, ни в чем его не упрекала, не старалась его переделывать или наставлять на путь истинный, как это делал отец, для которого путь истинный это крохотный отрезок земли от супружеской постели до стойки в затхлом, прокуренном и проспиртованном шинке.