Морта напялила платок, потрогала его кисти, белые, мягкие, как завязь у вербы, и телега выкатила со двора.
Случалось Ешуа и раньше бывать у рабби Ерухама, но большей частью по пустякам.
Мишкинский раввин славился во всей округе своей ученостью и мудростью. Говорили, будто по уму ему нет равных в Жемайтии, а может, и во всем Северо-Западном крае. Если бы не глухота, не корпел бы Ерухам в этой дыре, а блистал бы, как бриллиант, где-нибудь в Ковно или в Вильно. Но глухота простительна только Господу, а не его слуге.
Был мишкинский раввин не только знатоком Священного Писания, но и целителем. О его врачевании рассказывали просто чудеса. Лечил Ерухам не травами, не заговорами, а руками: прикоснется к больному, подержит свои руки над больным местом, как над огнем, и хвори как не бывало! Возил к нему Ешуа и Семена. Рабби Ерухам простер над ним свои чудодейственные длани, но тут же опустил, сказав, что больного надо было ему показать раньше, когда мозг его не был еще выжженной пустыней, а пустырем, заросшим чертополохом и репейником. С чем они приехали, с тем и уехали.
В бархатной потертой камилавке, в тусклых очках, обесцвечивавших его как бы прятавшиеся от мира глубоко посаженные глаза, с тяжелым брелоком, который он не выпускал из своей сухой, наделенной колдовской силой, длани, мишкинский раввин выслушал Ешуа и, не глядя на Морту, спросил:
А что, реб Ешуа, на это скажет наш уездный исправник?
У корчмаря перехватило дыханье. Он озадаченно посмотрел на рабби Ерухама, на присмиревшую и отрешенную Морту, расстегнул ворот рубахи так ему легче думалось непристойно облизал запеченные в испуг губы и, одолев одышку, выдавил:
А причем тут, рабби, наш уездный исправник?
Громче, пожалуйста, потребовал Ерухам и, по-прежнему не глядя на Морту, наклонил к корчмарю свое правое, вместительное, как кружка для пожертвований, ухо.
Я говорю: причем тут наш уездный исправник?
Вот теперь я слышу, по-детски обрадовался Ерухам. Что на это скажет наш всемилостивейший Господь, я, положим, знаю. Он скажет: в добрый час!
А нам, рабби, больше ничего не надо!
Громче, пожалуйста!
Я говорю: нам больше ничего не надо, протрубил корчмарь. Не может же наш уездный исправник на равных тягаться с нашим Господом.
Умный вы, реб Ешуа, человек, а вопросы у вас глупые, остудил пыл Ешуа мишкинский раввин и покосился из-под очков на окоченевшую Морту. Только для Господа нет лишних евреев, а для исправника каждый еврей лишний. Вы меня понимаете?
Не понимаю, разволновался Ешуа, и взгляд его застыл на Морте.
Громче, пожалуйста!
Громче, громче, мысленно передразнил Ерухама корчмарь. Ну что этот глухарь тянет волынку? Стращает уездным исправником, будто он, Ешуа, кого-то зарезал! Евреи существовали до уездного исправника, будут, слава Богу, существовать и после него. Вон сколько исправников на своем веку пережили!..
Умный человек, а не понимаете, огорчился Ерухам. Столько верст проехать и не понять Лошадь бы пожалели
При чем тут лошадь? набычился Ешуа.
Хотя и не услышал я, что вы сказали, но догадался. При чем, при чем? съязвил Ерухам. Все в этом мире, реб Ешуа, связаны: и Господь, и лошадь, и исправник, и мы с вами Беда только в том, что то, что угодно исправнику, неугодно Богу, а то, что хорошо нам с вами, то плохо лошади
Мишкинский раввин повертел в руке брелок, снова посмотрел из-под очков на Морту и четко, как с амвона, сказал:
Вы, наверно, ждете, чтобы я вам сказал: «Будьте счастливы!» Но я вам этого не скажу. Я вам скажу: «Не будьте несчастнее других!» И да хранит вас небо.
Спасибо!..
Ешуа полез в карман полушубка, нашарил монету, но Ерухам опередил его:
Кто же платит матери после родов?
Какой матери? воскликнул Ешуа.
Да что это с вами?.. Не курицу же я превратил в петуха И Ерухам неожиданно подошел к Морте, его глубоко посаженные глаза вдруг вынырнули из своего укрытия, увеличились, налились каким-то благодарным неистовством, рука выпустила брелок, потянулась к женщине, повисла в воздухе, рабби быстро опомнился, поправил камилавку.
А ты ты не пожалеешь?
Нет, ответила Морта.
Не проклянешь себя и нас?
Нет.
Не зарекайся Ведь ты не знаешь, что такое быть еврейкой.
Знаю Главное быть человеком.
Громче, пожалуйста!
Главное быть человеком
Человеком, человеком, пропел мишкинский раввин. А что такое человек?
Морта молчала.
Молчал и Ешуа: чужая мудрость всегда утомляла его. Чего рассусоливать? Время деньги, пора открывать корчму, они и так полдня ухлопали, а пока вернутся назад, и ночь нагрянет.
Спасибо! проронил Ешуа.
Да, да, да, зачастил Ерухам. Человек это, видно, то, чем мы никогда не станем
И глаза его снова спрятались за непроницаемыми стеклами. А может, затянулись, как раны.
Ешуа вспомнил, как в сумерках возвращались они от Ерухама из Мишкине. Морта сидела, нахохлившись, кутаясь в Хавин платок, пощипывая пальцами его мягкие кисти, плечи ее подрагивали, то ли от тряски, то ли от холода дело было осенью, в начале октября то ли от сознания, что с сегодняшнего дня она больше не Морта и все-таки Морта, какое бы ей имя не предлагали взамен, а Ерухам предлагал даже библейские Эсфирь, Суламифь и ходкие, затасканные, какие она слыхивала и на базаре, и в корчме, и в лавке Нафтали Спивака, когда та еще была цела Ривка, Брайне, Фейге. Хоть режьте ее, хоть четвертуйте, но она была Мортой и Мортой останется до гробовой доски.