Беда у нас, коротко объяснил приезжий, почему-то засовывая еще глубже за пазуху шапку.
У кого беда?
Пять человек под стражей Среди них и дядя ваш Нафтали Спивак.
А что разве Нафтали Спивак жив? Давно их взяли? невпопад спросил Мирон Александрович, совершенно не расположенный к долгой беседе.
Перед самой Пасхой Второй месяц пошел Беда, и только
У меня, к сожалению, ни одной лишней минутки Я очень спешу И потом
Мирон Александрович не знал, что делать. Оставаться он не мог, а выгнать человека тем паче. В девять, ровно в девять у него свидание со Стрельниковым. Дело-то непростое, женоубийство Господи, надо же было ему задержаться из-за таблетки!..
Судя по всему, приехал он издалека. Может, даже из сновидения Мирона Александровича.
Приезжий поздоровался кивком головы и, не решаясь пройти внутрь, сказал:
Я от ваших земляков.
От моих земляков?
Я не ошибся: Завальная, семнадцать?
Да.
Мейлах Вайнштейн?
Мирон Александрович Дорский, сухо, почти враждебно произнес хозяин.
Беда у нас, коротко объяснил приезжий, почему-то засовывая еще глубже за пазуху шапку.
У кого беда?
Пять человек под стражей Среди них и дядя ваш Нафтали Спивак.
А что разве Нафтали Спивак жив? Давно их взяли? невпопад спросил Мирон Александрович, совершенно не расположенный к долгой беседе.
Перед самой Пасхой Второй месяц пошел Беда, и только
У меня, к сожалению, ни одной лишней минутки Я очень спешу И потом
Мирон Александрович не знал, что делать. Оставаться он не мог, а выгнать человека тем паче. В девять, ровно в девять у него свидание со Стрельниковым. Дело-то непростое, женоубийство Господи, надо же было ему задержаться из-за таблетки!..
Хорошо, с вашего позволения я приду позже сказал приезжий, повернулся и с бугрившейся под пальто шапкой вышел за дверь.
Мирон Александрович даже возразить не успел. Сон в руку, подумал он, запахивая халат и оглядываясь.
Редко бывает, чтобы католическая и еврейская Пасхи праздновались одновременно. Но на сей раз они совпали видно, Всевышнему было угодно даровать веселье и умиротворение всем, без различия племени.
Корчмарь Ешуа, предусмотрительно запасавшийся товарами, особенно водкой, до праздников отправился на винокуренный завод не в Вилкавишки, как обычно, а в Россиены. Пусть с него в Россиенах лишний грош сдерут, но не хотелось Ешуа далеко ехать, надолго отлучаться из дому по причине куда более важной, чем скупость и прижимистость.
За спиртным он мог и не ездить: водки в погребе было вдосталь, чуть ли не целая бочка, да и пили в дни предпраздничного поста по капле забежит какой-нибудь ушлый мужик, попросит бутылочку или завернет с лесосеки умаявшийся лесоруб, опрокинет стакан, крякнет, проведет корявой ладонью по корявым губам, поблагодарствует, и жди неделю, пока другой забредет.
Водка была только предлогом для поездки.
На самом же деле собраться в дорогу Ешуа заставило другое, небывалое событие, просквозившее душу негаданной радостью и возвышенным нетерпением.
Морта ждала ребенка.
Рожать она должна была вскоре после Пасхи, а может, даже на Пасху Ешуа это считал не только добрым знаком, но неслыханной милостью, явленной ей Господом, всемогущим покровителем евреев, за то, что она, Морта, приняла и любовь Ешуа, и его веру, наперекор всему: наветам и оговорам (дескать, зарится на стариковское добро), проклятьям и поношениям, наперекор всему своему прошлому и, может быть, будущему. Слыханное ли дело, чтобы христианка по доброй воле перешла в еврейство! Когда еврей бежит от своего рода-племени, перекрашивает в иной цвет и бороду, и душу это ладно, это в порядке вещей. Никто, кроме его сородичей, дурного слова не скажет. Пожалуйста крестись хоть завтра. Сам исправник Нуйкин похлопает такого по плечу и имя поможет выбрать, как по святцам. Желаешь, Пейсах, Павлом быть будь Павлом, хочешь, Шая, Александром называться, так и запишем: Александр.
Но чтобы христианка пожелала стать дщерью Израиля!.. А ведь это не то же самое, что один чепец на другой сменить снял с головы старый, надел новый, и гуляй себе в нем по свету! Нет! Это все равно что вылезти из одной кожи без ссадин и нарывов и влезть в другую с волдырями от ожогов, с рубцами от порки, а главное с клеймом, как на скотине, даже кровью его не смоешь.
Что ни говори, рассуждал про себя Ешуа, глядя на верную гнедую, трусившую по размокшей от щедрых весенних дождей дороге, не каждый отважится на такое, как Морта. И дело тут не в любви за что его, Ешуа, любить? За надвигающуюся, как туча, старость? За кусок хлеба? Да Морта добудет его не только в корчме, пойдет в услужение к ксендзу Аницетасу Барткусу и будет сыта. Может, отчаянье толкнуло ее на такую жертву? Связаться со стариком уже жертва, а со стариком-евреем и подавно. Может, злые языки правду говорят, и Морта просто рассчитывает на куш, на его, Ешуа, богатство. Да какое это, к черту, богатство? Серебряные подсвечники на комоде, бочка водки в погребе, осевшая в землю корчма и повредившийся в рассудке Семен, целыми днями пропадающий на развилке?
Как Ешуа ни тщился понять поступок Морты, он с какой стороны ни подходи казался ему непостижимым, и от этой непостижимости, от этого обрушившегося на него счастья он и сам погружался в какое-то тихое, просветленное безумие.