Ну и дела, едрена вошь! не расслышав меня, выругался Гиндин. Затем он опустился на колени, осторожно приподнял мою рубаху, которую я не заправил в штаны, чтобы удобнее было нагибаться за колосками, и прошептал:
Держись, Гриша. Я побежал в кишлак за подмогой!
Подмога подоспела быстро. Но прежде чем арба, в которую был впряжен молодой, шаловливый ослик и в которой в страду жнецам и вязальщицам снопов подвозили холодную колодезную воду, вкатила в раскисшее ржаное поле, из нее выскочила моя мама и, сотрясая своими воплями на идиш видавшие виды горные вершины, бросилась бегом ко мне:
Гиршке! Гиршеле! Кецеле майн! Господи, Господи, уж лучше забери меня! Смилуйся, Господи, пожалей моего сына!.. Кто же услышит меня, если не Ты! Господи!
Пока несмазанные колеса арбы скрипели по полю, мама первой успела добежать до того места, где я лежал и, ополоумев от счастья, что я жив, растянулась на земле рядом со мной и принялась причитать:
Я тут, я тут, я тут
Причитания перемежались судорожными поцелуями, которыми она осыпала мою голову и шею. Но этого ей казалось мало, и, задрав на мне, как Левка, рубаху, мама стала целовать и по-коровьи теплым языком вылизывать мои раны.
Возница Олжас, наша хозяйка Харина и пришибленный Левка подняли меня и на руках понесли к арбе.
Только мама по-прежнему лежала на земле, как будто тщилась уговорить и ее, и Господа Бога, чтобы не забирали того, кого они не посеяли и не взрастили и кто им не принадлежит.
VII
Глухонемой от рождения Олжас, рыжий, рукастый детина в кацавейке, отороченной заячьим мехом, и в широкополой, похожей на пастушескую времянку брезентовой шляпе подкатил к самому крыльцу и под отчаянные выкрики мамы «Памелех, памелех!»[1] помог Хариной и Арону Ициковичу Гринблату, неизвестно для чего среди бела дня приглашенному своей начальницей в дом и дожидавшемуся ее у порога, извлечь меня из арбы, внести в хату и уложить на застеленный чистой простыней диван.
Мама тут же застыла, как свеча, в изголовье и, не стесняясь знакомого ей по школе долговязого Гринблата, который никогда не расставался с замаскированной под тюбетейку ермолкой, икала от волнения и негромко всхлипывала. Рыдать навзрыд у нее уже, видно, не было сил.
Что делать? Что делать? борясь с треклятой икотой, спрашивала она по-еврейски у всех у Бога; у Арона Ициковича; у глухонемого возчика Олжаса, который длинными, тонкими руками отбивал лихую чечетку, пытаясь что-то объяснить пришибленной Анне Пантелеймоновне.
Что делать? Что делать? борясь с треклятой икотой, спрашивала она по-еврейски у всех у Бога; у Арона Ициковича; у глухонемого возчика Олжаса, который длинными, тонкими руками отбивал лихую чечетку, пытаясь что-то объяснить пришибленной Анне Пантелеймоновне.
Хорошо, хорошо Поняла, Олжас, все поняла Спасибо, миленький сказала хозяйка. Будем ждать. Авось ему и впрямь поможет.
Олжас закивал головой, запахнул кацавейку и, не попрощавшись, скрылся за дверью.
Есть тут у нас в горах свой целебный источник Кызысу, объяснила Харина. Старожилы говорят, что вода из него прямо-таки чудеса творит. От язв и от ран колотых, резаных, рваных, говорят, лучшее средство Олжас к вечеру обещал привезти с гор два бидона.
Почему только к вечеру? приложив руку к моему горячему лбу, недовольно пробормотала мама и снова заохала. Вей цу мир, вей цу мир, эр брент ви а файер[2]
Я, Женечка, с тобой скоро совсем еврейкой стану, дружелюбно промолвила Анна Пантелеймоновна. Все твои «фар вое» и «вей цу мир», я уже не хуже нашего родного русского мата понимаю. Фар вое к вечеру? угостила ее Харина салатом из окрошки идиша и острых приправ из неисчерпаемых запасов русского. Да потому, что отседова до этого источника Кызы-су если даже ехать по прямой верст десять. Не меньше. Пока Олжас обернется, пока что, первые звездочки на небе и зажгутся
Мама не желала ждать до вечера. До первых звезд на небе было еще, ох, как далеко! До первых звезд на небе, как ей казалось, я просто сгорю превращусь в головешку.
Эр брент ви а файер! повторяла она и, то и дело наклоняясь ко мне, гладила меня по голове, вздыхала, потом неожиданно и гневно требовала:
Пожалуйста, не дайте ему умереть! Пожалуйста!
Да он еще сто лет проживет! Что ты все время над ним вороной кружишь! Лучше открой-ка шкаф и достань с левой нижней полки льняные полотенца, смочим их колодезной водой и приложим к Гришиным ранам. А пока я сбегаю по воду, вы тут с Ароном Ициковичем на своей шпрахе о вашей прошлой хорошей жизни поговорите. Для этого я его и позвала.
Гремя ведрами, Харина выскользнула из сеней и зашагала к срубу.
Я слышал, как хлопнула дверца шкафа, как мама, продолжая хныкать, зашуршала полотенцами, как вышла из-за ширмы к переминавшемуся с ноги на ногу около дивана Арону Ициковичу и с тайной надеждой обратилась к нему с вопросом:
Вы счетовод, учитель, знаток Торы. Может, вы еще и доктор?
Нет.
Жаль, вздохнула мама. Еврей должен все уметь. Особенно когда ему самому худо или худо другому еврею
Мои родители, да будет благословенна их память, очень хотели, чтобы я стал зубным врачом, но я против их воли занялся другим делом Всю жизнь я просидел за стеклянным окошечком в виленском Еврейском банке, день-деньской чужие деньги считал. У меня самого их было негусто, но зато плетью меня не секли, и кровью я не харкал. Дай Бог такую жизнь и вашему сыну