В предпохоронный день Данута-Гадасса ходила по пятам за Иаковом, следила, чтобы он никуда не отлучался, в ее ли годы рыть могилы, когда руки не слушаются и суглинок тверже железа?..
Только не вздумай никуда отлучаться, предупредила она Иакова, имея в виду Элишеву. Ты должен для господина Брегмана приготовить удобное жилище. Он ведь туда не на год переезжает.
Постараюсь.
В ту субботу он и впрямь остался дома, не ускакал к Элишеве, а, когда на небе зажглась первая будничная звезда, перекинул через плечо лопату, поднялся на пригорок, поплевал на заскорузлые руки и стал размашисто, с каким-то задором и необычным рвением строить для Брегмана удобное жилище.
Только не вздумай никуда отлучаться, предупредила она Иакова, имея в виду Элишеву. Ты должен для господина Брегмана приготовить удобное жилище. Он ведь туда не на год переезжает.
Постараюсь.
В ту субботу он и впрямь остался дома, не ускакал к Элишеве, а, когда на небе зажглась первая будничная звезда, перекинул через плечо лопату, поднялся на пригорок, поплевал на заскорузлые руки и стал размашисто, с каким-то задором и необычным рвением строить для Брегмана удобное жилище.
Вырыв яму, он затопил сложенную им баньку, попарился, переоделся в чистое белье и лег спать, чтобы не сердить зевками тех, кто придет проводить местечкового вестника в последний путь. Данута-Гадасса собиралась что-то ему сказать то ли про памятник, на который покойный не оставил денег, то ли про лошадь, которая своим протяжным и тоскливым ржанием пугает мертвых, но одумалась, зажгла обгоревшую свечу и, глядя на трепетное и недолговечное, как бабочка-однодневка, пламя, начала прясть по-польски еженощную молитву и по ее нитям, как по крутым ступеням, подниматься ввысь, к чертогам Бога; нити рвались, Данута-Гадасса их лихорадочно соединяла, и, когда до чертогов и Его сердца было уже рукой подать, вдруг за окном, в июньском небе, усыпанном звездами, раздался невообразимый гул, вслед за ним страшный грохот, и вверх взметнулось другое пламя, которое накрыло своей кровавой багровостью и звезды, и землю.
Данута-Гадасса в испуге на цыпочках она не отдавала себе отчета, почему в таком грохоте привстала на цыпочки, добрела до комнаты сына и, задыхаясь, заглушая в себе крик, запричитала:
Иаков! Иаков!
Что случилось? спросонья буркнул тот, подумав, что ее вконец доконала бессонница.
Ты что, ничего не слышишь? Встань и подойди к окну
Иаков заворочался на кровати, прислушался и, ослепленный грохочущим заревом, бросился в одном исподнем белье во двор.
Взрывы не прекращались.
Весь в белом, как привидение, Иаков стоял посреди двора и не сводил глаз с подожженного неба.
Война, сказал он.
Постоял, погладил привязанную к подгнившему колу лошадь и, вернувшись в избу, потерянно добавил:
Танковый полигон бомбят в Юодгиряй
Там, где Элишева? Данута-Гадасса смекнула, что его сейчас заботили не русские танки, а дочь Гедалье Банквечера.
Как только кончатся похороны Брегмана, я к ней подскочу.
Если эти похороны вообще состоятся.
А что, разве в войну мертвых не хоронят?
Хоронят, хоронят, промолвила Данута-Гадасса и вспомнила слова Ломсаргиса, хозяина хутора, про немцев, которые скоро придут. Может статься, что Хацкель Брегман окажется последним евреем, похороненным на здешнем кладбище. Я слышала, что в Польше немцы уже все еврейские кладбища заперли для живых и мертвых на железный засов. Возьмут и наше запрут Куда мы, Иаков, с тобой тогда денемся? И что с нами будет? А?
Тебя, мама, немцы не тронут. Ты ведь
Она не дала ему договорить:
Что ты, сынок, знаешь обо мне? Что ты знаешь? Я сама не знаю, кто я Забыла Полька? Еврейка? Белоруска? Бабочка, летящая на огонь? Божья коровка? Данута-Гадасса тяжело отдышалась и вдруг запела: «Божья коровка, полети на небо»
Ближе к полудню немецкие самолеты с крестами на бортах присвоили себе над Мишкине и небеса. Со звериным ревом они проносились над местечком, в котором, кроме евреев и нового красного начальства, никакой другой мишени у них не было. Один из них спикировал и то ли для разминки, то ли для острастки сбросил бомбу на мебельную фабрику сосланного к белым медведям Брухиса. Раздался такой взрыв, что, казалось, его эхо отозвалось и на каторжных просторах Сибири. Потом все затихло. Слышно было только, как старомодно звенит костельный колокол, возвещая об окончании молебна.
Что-то похоронщики задерживаются, забеспокоилась Данута-Гадасса.
Кто же торопится на кладбище? сказал Иаков. Что и говорить, не повезло Брегману в такое время людям не до мертвых. Все думают о себе о том, как бы в этой передряге выжить.
Не все так думают, возразила Данута-Гадасса, вглядываясь в кривую ленту проселка, расстеленную до самого местечка. Твои глаза, Иаков, еще, слава тебе, Господи, не выедены слезами, они видят лучше моих. Глянь-ка на проселок! Кажется, везут.
Вроде бы везут.
Ему не терпелось поскорей засыпать могилу, красиво огладить лопатой глиняное жилище Брегмана и, вскочив на застоявшуюся во дворе лошадь, умчаться в Юодгиряй, чтобы узнать, что с Элишевой, ведь от танкового полигона и запасной летной полосы Красной армии владения Чеславаса Ломсаргиса отделяла только узкая межа конопляника.