Как и наша Белая, как молоко, и легкая, как гусиный пух.
Я слышу, как она со мной по утрам разговаривает. Дою ее и слышу.
Козу?
Ее душу.
Души разговаривают только с душами, сказал рабби Авиэзер. Господи, чтобы каменотес задавал такие каверзные вопросы!
Эфраим доит козу и слышит, как разговаривает ее душа:
Не горюй, говорит она. Ты что, болтуна Шмуле-Сендера не знаешь? Он всегда то преувеличивает, то преуменьшает. Твои дети не могут стрелять в губернаторов, потому что и они, губернаторы, люди. Твой Гирш в Вильно подметки приколачивает, а не ходит, как разбойник с ружьем.
Душа, ловит себя на мысли Эфраим. А о подметках знает. А Шмуле-Сендер знает о подметках, а о душе ничегошеньки.
Струйка козьего молока, как вымощенная белым булыжником дорога, соединяет Эфраима с Вильно, где сапожничает его средний сын Гирш Гиршке-Копейка, с Киевом, где белошвейкой работает Церта, с губернаторским домом, где бывает ученый еврей Шахна, с любым местечком Литвы и Польши, где смешит честной народ своими куплетами поскребыш Эзра.
Она выводит Эфраима к ним через дремучие леса, через полноводные реки, через отчаянье и сомнения.
Теки, струйка, теки! Дотеки до порога Гирша, расспроси его и с доброй вестью вернись обратно сюда, в местечко!
Журчание молока затихает, и откуда-то, из заваленных буреломом старости глубин, снова доносится отрывистый лай взбесившейся собаки, и Эфраим вздрагивает.
Неужто смерть, собака Господа, взялась не только за его жен, но и за детей?
Эфраим возвращается с подойником в дом, ставит его на стол, роется в шкафу, достает оттуда четыре кружки, наливает в каждую молока и говорит:
Пейте, дети!
И слышит хлюпанье, слышит шмыганье носов, причмокиванье.
Пей, Шахна!
Пей, Эзра!
Пей, Церта!
Пей, Гирш!
В закрытые глаза Эфраима, как в притемненную горницу, входит Гирш, косая сажень в плечах, с растрепанной рыжей чуприной, в льняной рубахе нараспашку. По лицу у него струится кровь, и Двойре вскрикивает от ужаса.
Подрался?
С несуществующими (как бы) детьми такая же морока, как с существующими. И за ними, несуществующими, нужен глаз да глаз, и они требуют любви и внимания, вот только уехать они никогда не могут нив Вильно, ни в Киев, ни в Петербург, не могут бросить тебя одного или без твоего согласия поднять на кого-то руку будь то местечковый пострел или виленский губернатор. Несуществующее всегда с тобой. Оно не покидает тебя ни на один день, до самого смертного часа. Только оно и наполняет дом, только оно и поддерживает Эфраима. Без него, может статься, он давно бы умер. И это не забава, не игра, не развлечение на старости лет. Разве жизнь не смесь несуществующего с неосуществленным? Разве не состоит она из снов, видений, из долгих и напрасных ожиданий? Состоит. Потому что человек всегда ропщет на то, чем обладает, и боготворит то, что у него отняли, с чем он расстался навеки.
Как послушно сидят они за столом, его дети, и старший сын Шахна, и средний сын Гирш, и поскребыш Эзра, и Церта!
Как жадно пьют козье молоко!
Какой благодарностью светятся их глаза.
Существующие, они всегда врозь, несуществующие всегда вместе.
Какого черта уехали они в город? Почему он, Эфраим, столько лет прожил на одном месте, в этом захолустье, в этой забытой богом дыре и ни разу не попытался искать счастье на стороне? Такой умелец, как он, везде нашел бы работу. Скотопромышленник герр Вейман, к которому он подрядился на лето обновлять надгробие, его из Тильзита отпускать не хотел.
Что его удержало?
Любовь к Лее?
Необразованность? Темнота?
Да не такой уж он невежда! Читал и Мишну, и Гемару. Таскал не только камни земли, но и камни неба мысли.
Стоит ли отсюда уезжать, чтобы где-нибудь в Киеве шить, или в Белостоке паясничать в каком-нибудь промозглом сарае, или стрелять в Вильно в генерал-губернатора?
Какая сила выманивает их из родного гнезда?
Что будет, если все еврейские дети покинут своих родителей и ринутся в город искать счастья?
Кто будет сторожить кладбища?
Кто будет задавать рабби Авиэзеру вопросы?
Пей, Гирш!
Эфраим прикрывает кружку шершавой ладонью, как будто греет молоко или стережет его от мух. Он сидит, по-прежнему зажмурившись, и в каменоломне его мыслей мало-помалу стихает гром кирки. Старика одолевает дремота, зачеркивающая все его заботы, он не замечает, как открывается дверь, как шумно, с какими-то вывертами, пританцовывая и напевая, входит поскребыш Эзра, любимец Леи. Он отвешивает отцу поклон, пропускает невесть откуда взявшуюся девицу в длинном платье, в шляпе с причудливым пером.
Какая сила выманивает их из родного гнезда?
Что будет, если все еврейские дети покинут своих родителей и ринутся в город искать счастья?
Кто будет сторожить кладбища?
Кто будет задавать рабби Авиэзеру вопросы?
Пей, Гирш!
Эфраим прикрывает кружку шершавой ладонью, как будто греет молоко или стережет его от мух. Он сидит, по-прежнему зажмурившись, и в каменоломне его мыслей мало-помалу стихает гром кирки. Старика одолевает дремота, зачеркивающая все его заботы, он не замечает, как открывается дверь, как шумно, с какими-то вывертами, пританцовывая и напевая, входит поскребыш Эзра, любимец Леи. Он отвешивает отцу поклон, пропускает невесть откуда взявшуюся девицу в длинном платье, в шляпе с причудливым пером.