Ты чего их сюда возишь? озлился Эфраим. Дом отца не дом терпимости.
Может, и тебе какую-нибудь шатеночку привезти? пошутил Эзра. Ты еще, наверно, можешь
Эфраим набросился на сына с кулаками. Спасибо Авнеру Розенталю развел их.
Как же быть, думает Шмуле-Сендер.
Как сделать так, пощипывает он пейсы, как бы сделать так, чтобы с одной стороны сказать Эфраиму, а с другой стороны ничего не сказать. Сказать и не сказать в одно и то же время.
Шмуле-Сендер воздевает очи к небу, к постоянному своему советчику, и постоянный его советчик, покровитель всех сотворенных им водовозов, подсказывает ему выход.
Шмуле-Сендер кивает легкой и гладкой, как куриное яйцо, головой, заглатывает для смелости упругий ком воздуха и, благословясь, начинает:
Эфраим! Что бы ты, скажи на милость, сказал, если бы в один прекрасный день ну такой, как сегодня пришел бы я к тебе и рассказал, что в Вильно ты только слушай, слушай!., что в Вильно губернатора чик!
Эфраим! Что бы ты, скажи на милость, сказал, если бы в один прекрасный день ну такой, как сегодня пришел бы я к тебе и рассказал, что в Вильно ты только слушай, слушай!., что в Вильно губернатора чик!
И Шмуле-Сендер выстрелил пальцем себе в кадык.
Я бы сказал: врешь, Шмуле-Сендер.
А если бы тебе рассказал не я другой корчмарь Ешуа или лавочник Нафтали Спивак?
Я бы сказал: да простит Господь генерал-губернатору все его грехи и самый тяжкий из них ненависть к нашему племени.
И все?
Ты что, хотел, чтобы я над ним еще слезы лил?
Лил бы, не лил Но неужели тебе совсем неинтересно, как его порешили или ранили?
А мне все равно.
Шмуле-Сендер снова возводит очи к небу, и снова его постоянный советчик что-то шепчет ему на ухо.
Если бы меня убили тебя Авнера Розенталя, и впрямь всем было бы все равно. Подумаешь каменотеса ухлопали, водовоза уложили, нищего укокошили! Но вот когда укладывают губернатора, тут, Эфраим, все имеет значение: и как, и где, и кто?
Надо бы козу подоить, думает Эфраим, устав от трескотни Шмуле-Сендера. Надо бы еще раз жениться Когда женщина появится в доме, Эзра перестанет приводить своих
Шмуле-Сендер обижен на своего постоянного советчика в небе, на своего друга на земле Эфраима, на самого себя. Рассказывает, рассказывает и до конца рассказать не может.
Обида подстегивает его тлеющую решимость.
А что бы ты, Эфраим, сердце мое, сказал, если бы этого губернатора ухлопал твой знакомый?
Кроме тебя и Авнера, у меня знакомых нет.
Ну, не знакомый, сердце мое, ну близкий очень близкий тебе человек
Господи, наконец подобрался вплотную, Шмуле-Сендер вытирает испарину на лбу и смотрит на Эфраима, как прирученная ворона: диковато и в то же время пристально.
И близких у меня нет, говорит каменотес.
А дети?
Дети это не близкие. Дети это далекие.
Эфраиму такое признание дается с трудом. Но кому пожалуешься на свою судьбу, с кем поделишься горестями, если не со Шмуле-Сендером. Шмуле-Сендер его последнее убежище, его последнее утешение. Он в доме Шмуле-Сендера и столуется, и порой, когда хворает, отлеживается. Жена водовоза Фейга была подругой Гинде. Теперь, как шутит Шмуле-Сендер, у них одна жена на двоих. Вот только птенцов они уже не высидят ни Дудаков, ни Лазареков.
Есть у тебя близкие, настаивает Шмуле-Сендер. Эзра Шахна Гирш Гирш, повторяет он.
Не хочешь ли ты сказать, что все они стреляли в генерал-губернатора.
Я не говорю: все, скороговоркой отвечает Шмуле-Сендер.
Шахна?
Нет, чтобы Шмуле-Сендеру ответить: Шахна и все превратить в шутку.
Не Шахна, а Гирш. Гиршке-Копейка.
Гиршке убил губернатора? Этот сморчок, этот лоботряс, этот неслух убил человека?
Все вокруг дрожит от Эфраимова вопроса, и сам вопрос дрожит, кружится в воздухе, жужжит мохнатым шмелем.
Разве я сказал: убил Я сказал: ранил в руку и в ногу
Жаль.
Кого?
Обоих.
Это все еще может оказаться брехней.
Шмуле-Сендер пытается все свалить на родственника Фейги Шмерла-Ицика, зерноеда (у них в роду все вралй и недотепы), остановившегося в местечке не для того, чтобы погостить у родни, а чтобы помочиться за углом. Вот и помочился дурной вестью, и струйка от нее потекла во все стороны.
Я вчера сон видел, говорит Эфраим. Лежу, значит, в постели, заросший, старый лет мне, пожалуй, еще больше, чем сейчас и вдруг ко мне подходит Гиршке, малюсенький, в коротких штанишках, в фартуке, в руках дратва, шило Я смотрю на него и спрашиваю: «Ты почему, Гиршеле, сердце мое, такой махонький, тебе же уже за тридцать?» «А я, говорит, не расту». «Все растут, ты один каким крохой был, таким и остался». «У меня, отец, только душа растет, в груди не умещается, все наружу лезет. Я заталкиваю ее обратно, а она вылезает, и все ее топчут, топчут» Понимаешь, Шмуле-Сендер?
Ага.
Шмуле-Сендер слушает его, затаив дыхание. Теперь уже не один шмель, а целый рой кружится над его головой, которая еще совсем недавно была гладкой и легкой, как яйцо наседки.
А я ему говорю: «Зачем она тебе, твоя душа?»
А он?
А он только улыбается.
Эфраим замолкает и, как Шмуле-Сендеру кажется, вытирает глаза. Может, соринка попала, а может, и слеза брызнула ненароком.
А про графский камень я правду говорил. Попроси у Юдла Крапивникова.