Сколько, спрашиваю, лет тебе?
Двадцать.
Скоро солдатом станешь. В твоем возрасте я уже был на втором курсе пехотного училища в Рязани.
А мне не нравится быть солдатом, неожиданно промолвил Ицик.
Нравится, не нравится все равно призовут. В Союзе от воинской службы уклоняться нельзя. Это священная обязанность каждого гражданина. Может, ты будешь служить Родине поблизости от дома где-нибудь в моей Белоруссии, но могут послать и на Дальний Восток, на китайскую границу. В любом случае, я в этом не сомневаюсь, о тебе напишут во всех советских газетах, тебя обязательно покажут всем в кинохронике. Шутка ли первый Ротшильд в Красной армии!
Аркадий Шульман расхохотался и стал медленно натягивать казенные сапоги.
Разве Родине нельзя служить тут, в бане? с простодушной хитрецой спросил Ицик.
А ты, Ротшильд, оказывается, еще и юморист
Кто-кто?
Шутник, сказал по-русски Шульман.
Но Бедный Ротшильд по-русски не понимал. В пятницу придут рабби Гилель и Залман Амстердамский, Ицик спросит у этих ученых мужей, что значит «шутник», и они, наверно, переведут ему непонятное слово, ведь оба родились на свет еще при царе и в юности должны были хоть немножко разбираться в русской грамоте.
Настала пятница, однако, мыться пришел только один рабби Гилель, и Ицик по его виду сразу определил: произошло что-то неладное, но из вежливости ни о чем допытываться не стал.
Рабби Гилель задумчиво оглаживал бороду, неохотно, с не свойственной ему медлительностью снимал одежды, долго и тщательно выбирал веник и наконец с какими-то болезненными придыханиями, чуть слышно прошептал молитву. Чуткое ухо Бедного Ротшильда уловило, что его наставник и опекун попросил Господа Бога, чтобы Он защитил от безбожников и маловеров свой Дом в местечке.
Я чувствую, Ицик, что у тебя на языке вопросы вертятся как окуни на сковородке, но ты меня только не торопи, на все, что тебя интересует, я отвечу, когда попарюсь.
Рабби Гилель парился терпеливо и деловито, а Бедный Ротшильд послушно ждал его с полотенцами в предбаннике.
Кончается, Ицик, терпимое для евреев время, начал рабби Гилель, отдышавшись. И наступает время дикое и злое, и если Господь Бог не вмешается, то несчастья одно за другим обрушатся на наши головы. Ты живешь себе на отшибе и еще ни о чем не знаешь. Вчера увезли Залмана.
Куда?
Куда всех неблагонадежных, как говорили при царе, увозят? В Сибирь. Туда, где морозы за сорок. А завтра могут и синагогу закрыть. Только ты не спрашивай меня, почему.
Почему, рабби? все же спросил Бедный Ротшильд. Он никак не мог взять в толк, о чем говорит рабби Гилель, первым записавший его имя в книгу живущих на свете. Было время, когда Ицику казалось, что все в мире устроено хорошо и справедливо он колет дрова и топит баню, аптекарь Залман Амстердамский торгует порошками и таблетками, рабби Гилель учит добру и совестливости, днем светит солнце, ночью высыпают на небосводе звезды. Зачем Залмана увозить в Сибирь, о которой, он, Бедный Ротшильд, ни разу не слышал ведь там же, наверно, есть свои аптекари, которые стоят за прилавком в белых халатах и порой за лекарства тоже у бедных и немощных денег не берут? Зачем закрывать синагогу ведь Всевышний, если никому и не помог, то никому в местечке и не повредил. Пусть все останется как вчера, как сегодня, как завтра.
Сорок с лишним лет, с той поры, когда еще при царе, я начал тут свое служение, я сам пытался найти ответ, почему злые времена надолго одолевают времена добрые. И вот к чему я пришел. Наверно потому, что люди выбирают себе в поводыри не Господа Бога, а какого-нибудь отпетого грешника и следуют за ним послушным стадом Выбрали же немцы этого сумасшедшего австрияка, а русские безродного грузина
Рабби Гилель помолчал и вдруг обратился к Ицику с просьбой:
Если дело дойдет до того, что красные выгонят нас из храма, который заместитель бургомистра Иткис называет не иначе, как «гнездо мракобесья», ты не побоишься приютить у себя свитки Торы? Сорок с лишним лет я носил их на руках, как своих любимых детей. Надеюсь, баню обыскивать не будут.
Бедный Ротшильд в знак согласия несколько раз тряханул своей растрепанной чуприной.
Я знаю на тебя можно положиться, рабби Гилель снова помолчал, словно в этом молчании черпал упорство и силу. Как хорошо, что ты меня и несчастного реб Залмана не послушался никуда отсюда не уехал. Поехал бы за счастьем к родственникам-неродственникам, а угодил бы по дороге прямо в беду. Немцы хозяйничают в Варшаве. Немцам уже сдался Париж. Богатеев-Ротшильдов там уже и в помине нет. Может, сели в свой самолет, погрузили все свое добро и махнули к своим родичам в Америку. А, может, не успели, и немцы их Он выразительно провел своей пастырской рукой по шее. Ведь от смерти никакими деньгами не откупишься. Красные, конечно, безбожники и негодяи, ничего хорошего и от них не дождешься, но они, слава тебе, Господи, пока евреев не убивают.
А за что они господина аптекаря упекли в Сибирь? Чем он перед ними провинился? Тем, что продавал их женам французские духи и мази без скидки?
В чем провинился? А в том, что мечтал хотя бы на старости лет поменять всех своих покупателей литовцев, русских, поляков на одних евреев и закончить свою жизнь не в Литве, не в России, а на Святой земле, сказал Ицику его наставник. Я этого его желания никогда не одобрял. Я всегда хотел дожить свой век и умереть тут, в синагоге, на Кирпичной улице.